— Ну почему ты не понимаешь? — вздыхал муж. — Мама сказала, что твоя машина — это не твоя, а семейная. И её уже обещали коллекторам.
— У тебя есть минутка? — спросил Дмитрий, почесывая затылок и как-то виновато косился в сторону кухни, откуда уже пахло подгоревшими макаронами.
Светлана устало сняла ноутбук с колен, встала с дивана и, не отрывая взгляда от мужа, потянулась к плите. Макароны она всё-таки спасла, хотя жизнь, кажется, давно уже подгорела и прикипела к кастрюле.
— С Мишкой проблемы, — Дмитрий проглотил воздух, будто он был суше тех макарон.
— Опять?
Светлана прижалась к холодильнику, вцепившись в его дверцу, как в реальность, которая хоть и скрипит по утрам, но стабильна.
Мишка — это Михаил, младший брат Дмитрия. Вечно в долгах, вечно в каких-то «непонятках», «залетах» и «недопониманиях». Человек с выраженной аллергией на ответственность и деньгами, которые он умудрялся терять ещё до того, как они у него появлялись.
— Он подписал договор на поставку сантехники, — Дмитрий говорил быстро, словно боялся, что его прервут и не дадут договорить. — Но не ту партию, по ошибке. И теперь должен. Сильно должен.
— Сильно — это сколько?
— Пятьсот.
Светлана моргнула.
— Пятьсот? Что? ТЫСЯЧ?
— Ну… да.
— Да ты издеваешься. У него нет ни квартиры, ни машины, он до сих пор живёт у мамы на диване. На какие, прости, он рассчитывал отдать такие деньги?
Дмитрий опустил глаза. Отступил к подоконнику и стал перебирать засохший базилик в горшке, которого она три месяца назад купила на маркетплейсе, в приступе желания «жить как люди».
— Он просил… чтобы мы помогли.
— Нет.
Светлана сказала это сразу. Без паузы, без рефлексии.
— Свет, он мой брат.
— А я — твоя жена. Пока. Если ты забыл.
В этот момент, конечно, надо было развернуться, драматично хлопнуть дверью, уйти в ванну и плакать тихо, как в сериалах. Но вместо этого она достала чистую кастрюлю и начала наливать воду для нового гарнира. Потому что есть — надо.
Тишина не продлилась.
— Мама звонила, — продолжил он, явно не вовремя, но когда ещё, как не в ад?
Светлана сглотнула раздражение.
— Угадай, на чьей она стороне?
— Свет…
— Не надо. Я знаю. На стороне золотого мальчика с кредитами.
Нина Федоровна появилась в тот же вечер, как только услышала, что Светлана «не хочет участвовать в помощи семье».
— Ну здравствуй, радость моя, — протянула она, входя в прихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
ихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
Светлана засмеялась. Холодно.
— У тебя у всех такая судьба. Одна я дура с ответственностью и ипотекой.
На следующий день ей позвонила Нина Федоровна. Она не поздоровалась.
— Я думала, ты умнее. Ты действительно хочешь, чтобы твой муж жил с позором на лице? Ты не хочешь, чтобы семья выкарабкалась? Не хочешь, чтобы ему было легче?
— А почему всё время «ему»? Почему не мне?
— Потому что ты женщина. Жена. Ты должна. Вот ты ушла. Ну и что? Думаешь, будет счастлива одна, с этой своей независимостью?
— Лучше быть одной, чем между вами двумя и вашими кредитами.
— Ах вот как. А я думала, у тебя сердце есть. А ты просто эгоистка. Но не волнуйся. Мы справимся без тебя. Только не смей потом возвращаться. У нас тут без тебя уже всё хорошо.
— Передай своему сыну: я согласна на развод.
Разговор закончился щелчком трубки.
Светлана не плакала. Не было больше слёз. Они закончились где-то между свадьбой и последним визитом Нины Федоровны с фразой: «Я это платье покупала, мне решать, как ты будешь в нём выглядеть».
Она подала на развод. Самостоятельно. Без скандалов. Без демонстраций. Просто — принесла бумаги, сдала их в окно, подписала.
Вечером — сидела у Ольги, слушала мультики из соседней комнаты и перебирала старые фотографии на телефоне. На одной она — в белом, с Дмитрием, на другой — с родителями, которых уже нет. С ними было всё сложнее, но хоть никто не залезал в её жизнь под видом «помощи».
Зазвонил телефон. Дмитрий.
— Ну чего ты добилась? — голос был резкий, срывающийся.
— Себя.
Он замолчал. Потом сказал:
— Мама сказала, ты должна ей деньги за платье.
Светлана усмехнулась.
— Пусть пришлёт счёт. Я приложу туда её любимое высказывание про «семья — это жертвы».
Вечером она взяла свадебное платье, всё ещё висевшее в чехле в шкафу у Ольги, и сдала его в комиссионку. Без сожаления.
— Хорошая ткань, — заметила продавщица. — Как новое.
— Практически не использовалось по назначению, — ответила Светлана и вышла.
На улице начинал накрапывать дождь.
Она открыла зонт, на котором было написано: «Не боюсь ни капли!»
И правда. Уже — не боюсь.
Прошло три месяца. Светлана сняла небольшую студию у станции метро, окна которой выходили на серый гаражный кооператив и какую-то стройку, вечную, как российская бюрократия. Зато тихо. И никто не говорил:
— А ты что, не позвонила маме Артёма на 8 Марта?
— А почему ты не сварила куриный бульон, как любит Дмитрий?
— А ты не думаешь, что работа в агентстве — это так, между родами?
Теперь всё было иначе.
Никто ничего не требовал.
Иногда тишина была гулкой. Особенно вечерами, когда не звонил никто — ни бывший муж, ни подруги, уставшие от чужих разводов, ни тётя Нина с фразой: «А я вот думала, ты из порядочных».
Светлана научилась есть на ужин пельмени — не из жалости к себе, а просто потому что так удобно. Платье в комиссионке купили. Деньги она отнесла в кафе и заказала себе устрицы. Выяснила: на вкус как резиновый носок, зато теперь не надо хотеть.
И вот в такой ясной, даже стерильной жизни наступил май. И с ним — Миша.
Звонок был вечером.
Сначала телефон молчал долго. Потом — СМС:
«Света, привет. Это Миша. Срочно нужно поговорить. Пожалуйста. Очень надо. Это не про деньги. Вернее, не совсем. Можно встретиться?»
Светлана выдохнула.
— Господи, а что теперь? Почки? Кредит на козу? Или он решил сжечь себя у подъезда?
Встретились в кафе на углу, где пахло старым жиром и варёной морковкой. Миша пришёл с помятым лицом и свежим синяком под глазом.
— Света… привет. Ты отлично выглядишь, — сказал он, вжимаясь в стул.
— Ты плохо. Что случилось?
Он затравленно осмотрелся, шепнул:
— Меня прессуют. Реально. Там серьёзные люди. Очень. Я не знал, во что влез. А Артём — он сказал, что ты… ну, ты отказалась помогать. Но я всё равно к тебе. Понимаешь, ты ведь… ты добрая. И справедливая. Я подумал, может, ты… квартиру продала?
— Да. Но купила себе устрицы. Очень не понравились.
Миша моргнул.
— Я серьёзно. У них там теперь — документы, долги, бумаги какие-то. Они сказали, что подадут в суд на Артёма, если не решим. У него же теперь… ну, всё на нём. И они могут… ну…
— Что?
— Маму твою приплели. Представляешь?
Светлана долго смотрела на него. Затем достала сигарету. Не зажгла — просто покрутила в пальцах.
— А почему вы всё думаете, что я что-то должна? Почему я — единственная, кого можно трясти за жабры, потому что я в этой семье была самой удобной?
— Нет, ну ты же не хочешь, чтобы Артёма посадили…
Она наклонилась к нему.
— А он хотел, чтобы меня сломали?
Через три дня ей позвонил Дмитрий. Голос был хриплый, сдавленный.
— Свет, мама в больнице. Давление, нервный срыв. Говорит, что это ты нас всех разрушила. Миша боится. Я — уже не знаю, что делать. Ты хоть понимаешь, что ты сделала?
— Да. Я выжила.
— Ты правда не поможешь? Ни копейки?
— Сколько стоит моё спокойствие, Дим? Ты знаешь? Я теперь знаю. И оно не продаётся.
— Но ты же… ты ведь всё равно не перестала нас любить, правда?
— А ты, когда молчал, как страус в носках, и стоял за спиной мамы — ты меня любил? Или просто ждал, когда я снова стану мебелью?
Он повесил трубку. Она не плакала. Теперь это стало привычкой.
Через неделю пришло письмо. Бумажное. От Нины Федоровны.
«Я всё ещё считаю, что ты была не готова к семье. Не хватило терпения. А семья — это жертвы. Вот я — жертвовала. Своей молодостью, здоровьем, сыном. А ты не смогла. И не будь у тебя того платья — ничего бы не вышло. И раз уж ты продала его — продай и гордость свою. Её ведь ты не надевала ни разу.»
Светлана улыбнулась. И выбросила письмо.
Вместе с пустыми коробками из-под устриц.
Она ехала в метро, слушая в наушниках итальянскую попсу.
Пожилая женщина рядом кивнула на её книжку:
— Хорошая? Про любовь?
— Про развод, — ответила Светлана, — но тоже с хэппи-эндом.
— Ну слава богу. А то сейчас всё про страдания.
— Так тут страданий — через край. Просто героиня выжила.
— Это редкость.
Светлана кивнула. И впервые за долгое время захотела купить себе цветы. Просто так.
— Ну почему ты не понимаешь? — вздыхал муж. — Мама сказала, что твоя машина — это не твоя, а семейная. И её уже обещали коллекторам.
— У тебя есть минутка? — спросил Дмитрий, почесывая затылок и как-то виновато косился в сторону кухни, откуда уже пахло подгоревшими макаронами.
Светлана устало сняла ноутбук с колен, встала с дивана и, не отрывая взгляда от мужа, потянулась к плите. Макароны она всё-таки спасла, хотя жизнь, кажется, давно уже подгорела и прикипела к кастрюле.
— С Мишкой проблемы, — Дмитрий проглотил воздух, будто он был суше тех макарон.
— Опять?
Светлана прижалась к холодильнику, вцепившись в его дверцу, как в реальность, которая хоть и скрипит по утрам, но стабильна.
Мишка — это Михаил, младший брат Дмитрия. Вечно в долгах, вечно в каких-то «непонятках», «залетах» и «недопониманиях». Человек с выраженной аллергией на ответственность и деньгами, которые он умудрялся терять ещё до того, как они у него появлялись.
— Он подписал договор на поставку сантехники, — Дмитрий говорил быстро, словно боялся, что его прервут и не дадут договорить. — Но не ту партию, по ошибке. И теперь должен. Сильно должен.
— Сильно — это сколько?
— Пятьсот.
Светлана моргнула.
— Пятьсот? Что? ТЫСЯЧ?
— Ну… да.
— Да ты издеваешься. У него нет ни квартиры, ни машины, он до сих пор живёт у мамы на диване. На какие, прости, он рассчитывал отдать такие деньги?
Дмитрий опустил глаза. Отступил к подоконнику и стал перебирать засохший базилик в горшке, которого она три месяца назад купила на маркетплейсе, в приступе желания «жить как люди».
— Он просил… чтобы мы помогли.
— Нет.
Светлана сказала это сразу. Без паузы, без рефлексии.
— Свет, он мой брат.
— А я — твоя жена. Пока. Если ты забыл.
В этот момент, конечно, надо было развернуться, драматично хлопнуть дверью, уйти в ванну и плакать тихо, как в сериалах. Но вместо этого она достала чистую кастрюлю и начала наливать воду для нового гарнира. Потому что есть — надо.
Тишина не продлилась.
— Мама звонила, — продолжил он, явно не вовремя, но когда ещё, как не в ад?
Светлана сглотнула раздражение.
— Угадай, на чьей она стороне?
— Свет…
— Не надо. Я знаю. На стороне золотого мальчика с кредитами.
Нина Федоровна появилась в тот же вечер, как только услышала, что Светлана «не хочет участвовать в помощи семье».
— Ну здравствуй, радость моя, — протянула она, входя в прихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
ихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
Светлана засмеялась. Холодно.
— У тебя у всех такая судьба. Одна я дура с ответственностью и ипотекой.
На следующий день ей позвонила Нина Федоровна. Она не поздоровалась.
— Я думала, ты умнее. Ты действительно хочешь, чтобы твой муж жил с позором на лице? Ты не хочешь, чтобы семья выкарабкалась? Не хочешь, чтобы ему было легче?
— А почему всё время «ему»? Почему не мне?
— Потому что ты женщина. Жена. Ты должна. Вот ты ушла. Ну и что? Думаешь, будет счастлива одна, с этой своей независимостью?
— Лучше быть одной, чем между вами двумя и вашими кредитами.
— Ах вот как. А я думала, у тебя сердце есть. А ты просто эгоистка. Но не волнуйся. Мы справимся без тебя. Только не смей потом возвращаться. У нас тут без тебя уже всё хорошо.
— Передай своему сыну: я согласна на развод.
Разговор закончился щелчком трубки.
Светлана не плакала. Не было больше слёз. Они закончились где-то между свадьбой и последним визитом Нины Федоровны с фразой: «Я это платье покупала, мне решать, как ты будешь в нём выглядеть».
Она подала на развод. Самостоятельно. Без скандалов. Без демонстраций. Просто — принесла бумаги, сдала их в окно, подписала.
Вечером — сидела у Ольги, слушала мультики из соседней комнаты и перебирала старые фотографии на телефоне. На одной она — в белом, с Дмитрием, на другой — с родителями, которых уже нет. С ними было всё сложнее, но хоть никто не залезал в её жизнь под видом «помощи».
Зазвонил телефон. Дмитрий.
— Ну чего ты добилась? — голос был резкий, срывающийся.
— Себя.
Он замолчал. Потом сказал:
— Мама сказала, ты должна ей деньги за платье.
Светлана усмехнулась.
— Пусть пришлёт счёт. Я приложу туда её любимое высказывание про «семья — это жертвы».
Вечером она взяла свадебное платье, всё ещё висевшее в чехле в шкафу у Ольги, и сдала его в комиссионку. Без сожаления.
— Хорошая ткань, — заметила продавщица. — Как новое.
— Практически не использовалось по назначению, — ответила Светлана и вышла.
На улице начинал накрапывать дождь.
Она открыла зонт, на котором было написано: «Не боюсь ни капли!»
И правда. Уже — не боюсь.
Прошло три месяца. Светлана сняла небольшую студию у станции метро, окна которой выходили на серый гаражный кооператив и какую-то стройку, вечную, как российская бюрократия. Зато тихо. И никто не говорил:
— А ты что, не позвонила маме Артёма на 8 Марта?
— А почему ты не сварила куриный бульон, как любит Дмитрий?
— А ты не думаешь, что работа в агентстве — это так, между родами?
Теперь всё было иначе.
Никто ничего не требовал.
Иногда тишина была гулкой. Особенно вечерами, когда не звонил никто — ни бывший муж, ни подруги, уставшие от чужих разводов, ни тётя Нина с фразой: «А я вот думала, ты из порядочных».
Светлана научилась есть на ужин пельмени — не из жалости к себе, а просто потому что так удобно. Платье в комиссионке купили. Деньги она отнесла в кафе и заказала себе устрицы. Выяснила: на вкус как резиновый носок, зато теперь не надо хотеть.
И вот в такой ясной, даже стерильной жизни наступил май. И с ним — Миша.
Звонок был вечером.
Сначала телефон молчал долго. Потом — СМС:
«Света, привет. Это Миша. Срочно нужно поговорить. Пожалуйста. Очень надо. Это не про деньги. Вернее, не совсем. Можно встретиться?»
Светлана выдохнула.
— Господи, а что теперь? Почки? Кредит на козу? Или он решил сжечь себя у подъезда?
Встретились в кафе на углу, где пахло старым жиром и варёной морковкой. Миша пришёл с помятым лицом и свежим синяком под глазом.
— Света… привет. Ты отлично выглядишь, — сказал он, вжимаясь в стул.
— Ты плохо. Что случилось?
Он затравленно осмотрелся, шепнул:
— Меня прессуют. Реально. Там серьёзные люди. Очень. Я не знал, во что влез. А Артём — он сказал, что ты… ну, ты отказалась помогать. Но я всё равно к тебе. Понимаешь, ты ведь… ты добрая. И справедливая. Я подумал, может, ты… квартиру продала?
— Да. Но купила себе устрицы. Очень не понравились.
Миша моргнул.
— Я серьёзно. У них там теперь — документы, долги, бумаги какие-то. Они сказали, что подадут в суд на Артёма, если не решим. У него же теперь… ну, всё на нём. И они могут… ну…
— Что?
— Маму твою приплели. Представляешь?
Светлана долго смотрела на него. Затем достала сигарету. Не зажгла — просто покрутила в пальцах.
— А почему вы всё думаете, что я что-то должна? Почему я — единственная, кого можно трясти за жабры, потому что я в этой семье была самой удобной?
— Нет, ну ты же не хочешь, чтобы Артёма посадили…
Она наклонилась к нему.
— А он хотел, чтобы меня сломали?
Через три дня ей позвонил Дмитрий. Голос был хриплый, сдавленный.
— Свет, мама в больнице. Давление, нервный срыв. Говорит, что это ты нас всех разрушила. Миша боится. Я — уже не знаю, что делать. Ты хоть понимаешь, что ты сделала?
— Да. Я выжила.
— Ты правда не поможешь? Ни копейки?
— Сколько стоит моё спокойствие, Дим? Ты знаешь? Я теперь знаю. И оно не продаётся.
— Но ты же… ты ведь всё равно не перестала нас любить, правда?
— А ты, когда молчал, как страус в носках, и стоял за спиной мамы — ты меня любил? Или просто ждал, когда я снова стану мебелью?
Он повесил трубку. Она не плакала. Теперь это стало привычкой.
Через неделю пришло письмо. Бумажное. От Нины Федоровны.
«Я всё ещё считаю, что ты была не готова к семье. Не хватило терпения. А семья — это жертвы. Вот я — жертвовала. Своей молодостью, здоровьем, сыном. А ты не смогла. И не будь у тебя того платья — ничего бы не вышло. И раз уж ты продала его — продай и гордость свою. Её ведь ты не надевала ни разу.»
Светлана улыбнулась. И выбросила письмо.
Вместе с пустыми коробками из-под устриц.
Она ехала в метро, слушая в наушниках итальянскую попсу.
Пожилая женщина рядом кивнула на её книжку:
— Хорошая? Про любовь?
— Про развод, — ответила Светлана, — но тоже с хэппи-эндом.
— Ну слава богу. А то сейчас всё про страдания.
— Так тут страданий — через край. Просто героиня выжила.
— Это редкость.
Светлана кивнула. И впервые за долгое время захотела купить себе цветы. Просто так.
— Ну почему ты не понимаешь? — вздыхал муж. — Мама сказала, что твоя машина — это не твоя, а семейная. И её уже обещали коллекторам.
— У тебя есть минутка? — спросил Дмитрий, почесывая затылок и как-то виновато косился в сторону кухни, откуда уже пахло подгоревшими макаронами.
Светлана устало сняла ноутбук с колен, встала с дивана и, не отрывая взгляда от мужа, потянулась к плите. Макароны она всё-таки спасла, хотя жизнь, кажется, давно уже подгорела и прикипела к кастрюле.
— С Мишкой проблемы, — Дмитрий проглотил воздух, будто он был суше тех макарон.
— Опять?
Светлана прижалась к холодильнику, вцепившись в его дверцу, как в реальность, которая хоть и скрипит по утрам, но стабильна.
Мишка — это Михаил, младший брат Дмитрия. Вечно в долгах, вечно в каких-то «непонятках», «залетах» и «недопониманиях». Человек с выраженной аллергией на ответственность и деньгами, которые он умудрялся терять ещё до того, как они у него появлялись.
— Он подписал договор на поставку сантехники, — Дмитрий говорил быстро, словно боялся, что его прервут и не дадут договорить. — Но не ту партию, по ошибке. И теперь должен. Сильно должен.
— Сильно — это сколько?
— Пятьсот.
Светлана моргнула.
— Пятьсот? Что? ТЫСЯЧ?
— Ну… да.
— Да ты издеваешься. У него нет ни квартиры, ни машины, он до сих пор живёт у мамы на диване. На какие, прости, он рассчитывал отдать такие деньги?
Дмитрий опустил глаза. Отступил к подоконнику и стал перебирать засохший базилик в горшке, которого она три месяца назад купила на маркетплейсе, в приступе желания «жить как люди».
— Он просил… чтобы мы помогли.
— Нет.
Светлана сказала это сразу. Без паузы, без рефлексии.
— Свет, он мой брат.
— А я — твоя жена. Пока. Если ты забыл.
В этот момент, конечно, надо было развернуться, драматично хлопнуть дверью, уйти в ванну и плакать тихо, как в сериалах. Но вместо этого она достала чистую кастрюлю и начала наливать воду для нового гарнира. Потому что есть — надо.
Тишина не продлилась.
— Мама звонила, — продолжил он, явно не вовремя, но когда ещё, как не в ад?
Светлана сглотнула раздражение.
— Угадай, на чьей она стороне?
— Свет…
— Не надо. Я знаю. На стороне золотого мальчика с кредитами.
Нина Федоровна появилась в тот же вечер, как только услышала, что Светлана «не хочет участвовать в помощи семье».
— Ну здравствуй, радость моя, — протянула она, входя в прихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
ихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
Светлана засмеялась. Холодно.
— У тебя у всех такая судьба. Одна я дура с ответственностью и ипотекой.
На следующий день ей позвонила Нина Федоровна. Она не поздоровалась.
— Я думала, ты умнее. Ты действительно хочешь, чтобы твой муж жил с позором на лице? Ты не хочешь, чтобы семья выкарабкалась? Не хочешь, чтобы ему было легче?
— А почему всё время «ему»? Почему не мне?
— Потому что ты женщина. Жена. Ты должна. Вот ты ушла. Ну и что? Думаешь, будет счастлива одна, с этой своей независимостью?
— Лучше быть одной, чем между вами двумя и вашими кредитами.
— Ах вот как. А я думала, у тебя сердце есть. А ты просто эгоистка. Но не волнуйся. Мы справимся без тебя. Только не смей потом возвращаться. У нас тут без тебя уже всё хорошо.
— Передай своему сыну: я согласна на развод.
Разговор закончился щелчком трубки.
Светлана не плакала. Не было больше слёз. Они закончились где-то между свадьбой и последним визитом Нины Федоровны с фразой: «Я это платье покупала, мне решать, как ты будешь в нём выглядеть».
Она подала на развод. Самостоятельно. Без скандалов. Без демонстраций. Просто — принесла бумаги, сдала их в окно, подписала.
Вечером — сидела у Ольги, слушала мультики из соседней комнаты и перебирала старые фотографии на телефоне. На одной она — в белом, с Дмитрием, на другой — с родителями, которых уже нет. С ними было всё сложнее, но хоть никто не залезал в её жизнь под видом «помощи».
Зазвонил телефон. Дмитрий.
— Ну чего ты добилась? — голос был резкий, срывающийся.
— Себя.
Он замолчал. Потом сказал:
— Мама сказала, ты должна ей деньги за платье.
Светлана усмехнулась.
— Пусть пришлёт счёт. Я приложу туда её любимое высказывание про «семья — это жертвы».
Вечером она взяла свадебное платье, всё ещё висевшее в чехле в шкафу у Ольги, и сдала его в комиссионку. Без сожаления.
— Хорошая ткань, — заметила продавщица. — Как новое.
— Практически не использовалось по назначению, — ответила Светлана и вышла.
На улице начинал накрапывать дождь.
Она открыла зонт, на котором было написано: «Не боюсь ни капли!»
И правда. Уже — не боюсь.
Прошло три месяца. Светлана сняла небольшую студию у станции метро, окна которой выходили на серый гаражный кооператив и какую-то стройку, вечную, как российская бюрократия. Зато тихо. И никто не говорил:
— А ты что, не позвонила маме Артёма на 8 Марта?
— А почему ты не сварила куриный бульон, как любит Дмитрий?
— А ты не думаешь, что работа в агентстве — это так, между родами?
Теперь всё было иначе.
Никто ничего не требовал.
Иногда тишина была гулкой. Особенно вечерами, когда не звонил никто — ни бывший муж, ни подруги, уставшие от чужих разводов, ни тётя Нина с фразой: «А я вот думала, ты из порядочных».
Светлана научилась есть на ужин пельмени — не из жалости к себе, а просто потому что так удобно. Платье в комиссионке купили. Деньги она отнесла в кафе и заказала себе устрицы. Выяснила: на вкус как резиновый носок, зато теперь не надо хотеть.
И вот в такой ясной, даже стерильной жизни наступил май. И с ним — Миша.
Звонок был вечером.
Сначала телефон молчал долго. Потом — СМС:
«Света, привет. Это Миша. Срочно нужно поговорить. Пожалуйста. Очень надо. Это не про деньги. Вернее, не совсем. Можно встретиться?»
Светлана выдохнула.
— Господи, а что теперь? Почки? Кредит на козу? Или он решил сжечь себя у подъезда?
Встретились в кафе на углу, где пахло старым жиром и варёной морковкой. Миша пришёл с помятым лицом и свежим синяком под глазом.
— Света… привет. Ты отлично выглядишь, — сказал он, вжимаясь в стул.
— Ты плохо. Что случилось?
Он затравленно осмотрелся, шепнул:
— Меня прессуют. Реально. Там серьёзные люди. Очень. Я не знал, во что влез. А Артём — он сказал, что ты… ну, ты отказалась помогать. Но я всё равно к тебе. Понимаешь, ты ведь… ты добрая. И справедливая. Я подумал, может, ты… квартиру продала?
— Да. Но купила себе устрицы. Очень не понравились.
Миша моргнул.
— Я серьёзно. У них там теперь — документы, долги, бумаги какие-то. Они сказали, что подадут в суд на Артёма, если не решим. У него же теперь… ну, всё на нём. И они могут… ну…
— Что?
— Маму твою приплели. Представляешь?
Светлана долго смотрела на него. Затем достала сигарету. Не зажгла — просто покрутила в пальцах.
— А почему вы всё думаете, что я что-то должна? Почему я — единственная, кого можно трясти за жабры, потому что я в этой семье была самой удобной?
— Нет, ну ты же не хочешь, чтобы Артёма посадили…
Она наклонилась к нему.
— А он хотел, чтобы меня сломали?
Через три дня ей позвонил Дмитрий. Голос был хриплый, сдавленный.
— Свет, мама в больнице. Давление, нервный срыв. Говорит, что это ты нас всех разрушила. Миша боится. Я — уже не знаю, что делать. Ты хоть понимаешь, что ты сделала?
— Да. Я выжила.
— Ты правда не поможешь? Ни копейки?
— Сколько стоит моё спокойствие, Дим? Ты знаешь? Я теперь знаю. И оно не продаётся.
— Но ты же… ты ведь всё равно не перестала нас любить, правда?
— А ты, когда молчал, как страус в носках, и стоял за спиной мамы — ты меня любил? Или просто ждал, когда я снова стану мебелью?
Он повесил трубку. Она не плакала. Теперь это стало привычкой.
Через неделю пришло письмо. Бумажное. От Нины Федоровны.
«Я всё ещё считаю, что ты была не готова к семье. Не хватило терпения. А семья — это жертвы. Вот я — жертвовала. Своей молодостью, здоровьем, сыном. А ты не смогла. И не будь у тебя того платья — ничего бы не вышло. И раз уж ты продала его — продай и гордость свою. Её ведь ты не надевала ни разу.»
Светлана улыбнулась. И выбросила письмо.
Вместе с пустыми коробками из-под устриц.
Она ехала в метро, слушая в наушниках итальянскую попсу.
Пожилая женщина рядом кивнула на её книжку:
— Хорошая? Про любовь?
— Про развод, — ответила Светлана, — но тоже с хэппи-эндом.
— Ну слава богу. А то сейчас всё про страдания.
— Так тут страданий — через край. Просто героиня выжила.
— Это редкость.
Светлана кивнула. И впервые за долгое время захотела купить себе цветы. Просто так.
— Ну почему ты не понимаешь? — вздыхал муж. — Мама сказала, что твоя машина — это не твоя, а семейная. И её уже обещали коллекторам.
— У тебя есть минутка? — спросил Дмитрий, почесывая затылок и как-то виновато косился в сторону кухни, откуда уже пахло подгоревшими макаронами.
Светлана устало сняла ноутбук с колен, встала с дивана и, не отрывая взгляда от мужа, потянулась к плите. Макароны она всё-таки спасла, хотя жизнь, кажется, давно уже подгорела и прикипела к кастрюле.
— С Мишкой проблемы, — Дмитрий проглотил воздух, будто он был суше тех макарон.
— Опять?
Светлана прижалась к холодильнику, вцепившись в его дверцу, как в реальность, которая хоть и скрипит по утрам, но стабильна.
Мишка — это Михаил, младший брат Дмитрия. Вечно в долгах, вечно в каких-то «непонятках», «залетах» и «недопониманиях». Человек с выраженной аллергией на ответственность и деньгами, которые он умудрялся терять ещё до того, как они у него появлялись.
— Он подписал договор на поставку сантехники, — Дмитрий говорил быстро, словно боялся, что его прервут и не дадут договорить. — Но не ту партию, по ошибке. И теперь должен. Сильно должен.
— Сильно — это сколько?
— Пятьсот.
Светлана моргнула.
— Пятьсот? Что? ТЫСЯЧ?
— Ну… да.
— Да ты издеваешься. У него нет ни квартиры, ни машины, он до сих пор живёт у мамы на диване. На какие, прости, он рассчитывал отдать такие деньги?
Дмитрий опустил глаза. Отступил к подоконнику и стал перебирать засохший базилик в горшке, которого она три месяца назад купила на маркетплейсе, в приступе желания «жить как люди».
— Он просил… чтобы мы помогли.
— Нет.
Светлана сказала это сразу. Без паузы, без рефлексии.
— Свет, он мой брат.
— А я — твоя жена. Пока. Если ты забыл.
В этот момент, конечно, надо было развернуться, драматично хлопнуть дверью, уйти в ванну и плакать тихо, как в сериалах. Но вместо этого она достала чистую кастрюлю и начала наливать воду для нового гарнира. Потому что есть — надо.
Тишина не продлилась.
— Мама звонила, — продолжил он, явно не вовремя, но когда ещё, как не в ад?
Светлана сглотнула раздражение.
— Угадай, на чьей она стороне?
— Свет…
— Не надо. Я знаю. На стороне золотого мальчика с кредитами.
Нина Федоровна появилась в тот же вечер, как только услышала, что Светлана «не хочет участвовать в помощи семье».
— Ну здравствуй, радость моя, — протянула она, входя в прихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
ихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
Светлана засмеялась. Холодно.
— У тебя у всех такая судьба. Одна я дура с ответственностью и ипотекой.
На следующий день ей позвонила Нина Федоровна. Она не поздоровалась.
— Я думала, ты умнее. Ты действительно хочешь, чтобы твой муж жил с позором на лице? Ты не хочешь, чтобы семья выкарабкалась? Не хочешь, чтобы ему было легче?
— А почему всё время «ему»? Почему не мне?
— Потому что ты женщина. Жена. Ты должна. Вот ты ушла. Ну и что? Думаешь, будет счастлива одна, с этой своей независимостью?
— Лучше быть одной, чем между вами двумя и вашими кредитами.
— Ах вот как. А я думала, у тебя сердце есть. А ты просто эгоистка. Но не волнуйся. Мы справимся без тебя. Только не смей потом возвращаться. У нас тут без тебя уже всё хорошо.
— Передай своему сыну: я согласна на развод.
Разговор закончился щелчком трубки.
Светлана не плакала. Не было больше слёз. Они закончились где-то между свадьбой и последним визитом Нины Федоровны с фразой: «Я это платье покупала, мне решать, как ты будешь в нём выглядеть».
Она подала на развод. Самостоятельно. Без скандалов. Без демонстраций. Просто — принесла бумаги, сдала их в окно, подписала.
Вечером — сидела у Ольги, слушала мультики из соседней комнаты и перебирала старые фотографии на телефоне. На одной она — в белом, с Дмитрием, на другой — с родителями, которых уже нет. С ними было всё сложнее, но хоть никто не залезал в её жизнь под видом «помощи».
Зазвонил телефон. Дмитрий.
— Ну чего ты добилась? — голос был резкий, срывающийся.
— Себя.
Он замолчал. Потом сказал:
— Мама сказала, ты должна ей деньги за платье.
Светлана усмехнулась.
— Пусть пришлёт счёт. Я приложу туда её любимое высказывание про «семья — это жертвы».
Вечером она взяла свадебное платье, всё ещё висевшее в чехле в шкафу у Ольги, и сдала его в комиссионку. Без сожаления.
— Хорошая ткань, — заметила продавщица. — Как новое.
— Практически не использовалось по назначению, — ответила Светлана и вышла.
На улице начинал накрапывать дождь.
Она открыла зонт, на котором было написано: «Не боюсь ни капли!»
И правда. Уже — не боюсь.
Прошло три месяца. Светлана сняла небольшую студию у станции метро, окна которой выходили на серый гаражный кооператив и какую-то стройку, вечную, как российская бюрократия. Зато тихо. И никто не говорил:
— А ты что, не позвонила маме Артёма на 8 Марта?
— А почему ты не сварила куриный бульон, как любит Дмитрий?
— А ты не думаешь, что работа в агентстве — это так, между родами?
Теперь всё было иначе.
Никто ничего не требовал.
Иногда тишина была гулкой. Особенно вечерами, когда не звонил никто — ни бывший муж, ни подруги, уставшие от чужих разводов, ни тётя Нина с фразой: «А я вот думала, ты из порядочных».
Светлана научилась есть на ужин пельмени — не из жалости к себе, а просто потому что так удобно. Платье в комиссионке купили. Деньги она отнесла в кафе и заказала себе устрицы. Выяснила: на вкус как резиновый носок, зато теперь не надо хотеть.
И вот в такой ясной, даже стерильной жизни наступил май. И с ним — Миша.
Звонок был вечером.
Сначала телефон молчал долго. Потом — СМС:
«Света, привет. Это Миша. Срочно нужно поговорить. Пожалуйста. Очень надо. Это не про деньги. Вернее, не совсем. Можно встретиться?»
Светлана выдохнула.
— Господи, а что теперь? Почки? Кредит на козу? Или он решил сжечь себя у подъезда?
Встретились в кафе на углу, где пахло старым жиром и варёной морковкой. Миша пришёл с помятым лицом и свежим синяком под глазом.
— Света… привет. Ты отлично выглядишь, — сказал он, вжимаясь в стул.
— Ты плохо. Что случилось?
Он затравленно осмотрелся, шепнул:
— Меня прессуют. Реально. Там серьёзные люди. Очень. Я не знал, во что влез. А Артём — он сказал, что ты… ну, ты отказалась помогать. Но я всё равно к тебе. Понимаешь, ты ведь… ты добрая. И справедливая. Я подумал, может, ты… квартиру продала?
— Да. Но купила себе устрицы. Очень не понравились.
Миша моргнул.
— Я серьёзно. У них там теперь — документы, долги, бумаги какие-то. Они сказали, что подадут в суд на Артёма, если не решим. У него же теперь… ну, всё на нём. И они могут… ну…
— Что?
— Маму твою приплели. Представляешь?
Светлана долго смотрела на него. Затем достала сигарету. Не зажгла — просто покрутила в пальцах.
— А почему вы всё думаете, что я что-то должна? Почему я — единственная, кого можно трясти за жабры, потому что я в этой семье была самой удобной?
— Нет, ну ты же не хочешь, чтобы Артёма посадили…
Она наклонилась к нему.
— А он хотел, чтобы меня сломали?
Через три дня ей позвонил Дмитрий. Голос был хриплый, сдавленный.
— Свет, мама в больнице. Давление, нервный срыв. Говорит, что это ты нас всех разрушила. Миша боится. Я — уже не знаю, что делать. Ты хоть понимаешь, что ты сделала?
— Да. Я выжила.
— Ты правда не поможешь? Ни копейки?
— Сколько стоит моё спокойствие, Дим? Ты знаешь? Я теперь знаю. И оно не продаётся.
— Но ты же… ты ведь всё равно не перестала нас любить, правда?
— А ты, когда молчал, как страус в носках, и стоял за спиной мамы — ты меня любил? Или просто ждал, когда я снова стану мебелью?
Он повесил трубку. Она не плакала. Теперь это стало привычкой.
Через неделю пришло письмо. Бумажное. От Нины Федоровны.
«Я всё ещё считаю, что ты была не готова к семье. Не хватило терпения. А семья — это жертвы. Вот я — жертвовала. Своей молодостью, здоровьем, сыном. А ты не смогла. И не будь у тебя того платья — ничего бы не вышло. И раз уж ты продала его — продай и гордость свою. Её ведь ты не надевала ни разу.»
Светлана улыбнулась. И выбросила письмо.
Вместе с пустыми коробками из-под устриц.
Она ехала в метро, слушая в наушниках итальянскую попсу.
Пожилая женщина рядом кивнула на её книжку:
— Хорошая? Про любовь?
— Про развод, — ответила Светлана, — но тоже с хэппи-эндом.
— Ну слава богу. А то сейчас всё про страдания.
— Так тут страданий — через край. Просто героиня выжила.
— Это редкость.
Светлана кивнула. И впервые за долгое время захотела купить себе цветы. Просто так.
— Ну почему ты не понимаешь? — вздыхал муж. — Мама сказала, что твоя машина — это не твоя, а семейная. И её уже обещали коллекторам.
— У тебя есть минутка? — спросил Дмитрий, почесывая затылок и как-то виновато косился в сторону кухни, откуда уже пахло подгоревшими макаронами.
Светлана устало сняла ноутбук с колен, встала с дивана и, не отрывая взгляда от мужа, потянулась к плите. Макароны она всё-таки спасла, хотя жизнь, кажется, давно уже подгорела и прикипела к кастрюле.
— С Мишкой проблемы, — Дмитрий проглотил воздух, будто он был суше тех макарон.
— Опять?
Светлана прижалась к холодильнику, вцепившись в его дверцу, как в реальность, которая хоть и скрипит по утрам, но стабильна.
Мишка — это Михаил, младший брат Дмитрия. Вечно в долгах, вечно в каких-то «непонятках», «залетах» и «недопониманиях». Человек с выраженной аллергией на ответственность и деньгами, которые он умудрялся терять ещё до того, как они у него появлялись.
— Он подписал договор на поставку сантехники, — Дмитрий говорил быстро, словно боялся, что его прервут и не дадут договорить. — Но не ту партию, по ошибке. И теперь должен. Сильно должен.
— Сильно — это сколько?
— Пятьсот.
Светлана моргнула.
— Пятьсот? Что? ТЫСЯЧ?
— Ну… да.
— Да ты издеваешься. У него нет ни квартиры, ни машины, он до сих пор живёт у мамы на диване. На какие, прости, он рассчитывал отдать такие деньги?
Дмитрий опустил глаза. Отступил к подоконнику и стал перебирать засохший базилик в горшке, которого она три месяца назад купила на маркетплейсе, в приступе желания «жить как люди».
— Он просил… чтобы мы помогли.
— Нет.
Светлана сказала это сразу. Без паузы, без рефлексии.
— Свет, он мой брат.
— А я — твоя жена. Пока. Если ты забыл.
В этот момент, конечно, надо было развернуться, драматично хлопнуть дверью, уйти в ванну и плакать тихо, как в сериалах. Но вместо этого она достала чистую кастрюлю и начала наливать воду для нового гарнира. Потому что есть — надо.
Тишина не продлилась.
— Мама звонила, — продолжил он, явно не вовремя, но когда ещё, как не в ад?
Светлана сглотнула раздражение.
— Угадай, на чьей она стороне?
— Свет…
— Не надо. Я знаю. На стороне золотого мальчика с кредитами.
Нина Федоровна появилась в тот же вечер, как только услышала, что Светлана «не хочет участвовать в помощи семье».
— Ну здравствуй, радость моя, — протянула она, входя в прихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
ихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
Светлана засмеялась. Холодно.
— У тебя у всех такая судьба. Одна я дура с ответственностью и ипотекой.
На следующий день ей позвонила Нина Федоровна. Она не поздоровалась.
— Я думала, ты умнее. Ты действительно хочешь, чтобы твой муж жил с позором на лице? Ты не хочешь, чтобы семья выкарабкалась? Не хочешь, чтобы ему было легче?
— А почему всё время «ему»? Почему не мне?
— Потому что ты женщина. Жена. Ты должна. Вот ты ушла. Ну и что? Думаешь, будет счастлива одна, с этой своей независимостью?
— Лучше быть одной, чем между вами двумя и вашими кредитами.
— Ах вот как. А я думала, у тебя сердце есть. А ты просто эгоистка. Но не волнуйся. Мы справимся без тебя. Только не смей потом возвращаться. У нас тут без тебя уже всё хорошо.
— Передай своему сыну: я согласна на развод.
Разговор закончился щелчком трубки.
Светлана не плакала. Не было больше слёз. Они закончились где-то между свадьбой и последним визитом Нины Федоровны с фразой: «Я это платье покупала, мне решать, как ты будешь в нём выглядеть».
Она подала на развод. Самостоятельно. Без скандалов. Без демонстраций. Просто — принесла бумаги, сдала их в окно, подписала.
Вечером — сидела у Ольги, слушала мультики из соседней комнаты и перебирала старые фотографии на телефоне. На одной она — в белом, с Дмитрием, на другой — с родителями, которых уже нет. С ними было всё сложнее, но хоть никто не залезал в её жизнь под видом «помощи».
Зазвонил телефон. Дмитрий.
— Ну чего ты добилась? — голос был резкий, срывающийся.
— Себя.
Он замолчал. Потом сказал:
— Мама сказала, ты должна ей деньги за платье.
Светлана усмехнулась.
— Пусть пришлёт счёт. Я приложу туда её любимое высказывание про «семья — это жертвы».
Вечером она взяла свадебное платье, всё ещё висевшее в чехле в шкафу у Ольги, и сдала его в комиссионку. Без сожаления.
— Хорошая ткань, — заметила продавщица. — Как новое.
— Практически не использовалось по назначению, — ответила Светлана и вышла.
На улице начинал накрапывать дождь.
Она открыла зонт, на котором было написано: «Не боюсь ни капли!»
И правда. Уже — не боюсь.
Прошло три месяца. Светлана сняла небольшую студию у станции метро, окна которой выходили на серый гаражный кооператив и какую-то стройку, вечную, как российская бюрократия. Зато тихо. И никто не говорил:
— А ты что, не позвонила маме Артёма на 8 Марта?
— А почему ты не сварила куриный бульон, как любит Дмитрий?
— А ты не думаешь, что работа в агентстве — это так, между родами?
Теперь всё было иначе.
Никто ничего не требовал.
Иногда тишина была гулкой. Особенно вечерами, когда не звонил никто — ни бывший муж, ни подруги, уставшие от чужих разводов, ни тётя Нина с фразой: «А я вот думала, ты из порядочных».
Светлана научилась есть на ужин пельмени — не из жалости к себе, а просто потому что так удобно. Платье в комиссионке купили. Деньги она отнесла в кафе и заказала себе устрицы. Выяснила: на вкус как резиновый носок, зато теперь не надо хотеть.
И вот в такой ясной, даже стерильной жизни наступил май. И с ним — Миша.
Звонок был вечером.
Сначала телефон молчал долго. Потом — СМС:
«Света, привет. Это Миша. Срочно нужно поговорить. Пожалуйста. Очень надо. Это не про деньги. Вернее, не совсем. Можно встретиться?»
Светлана выдохнула.
— Господи, а что теперь? Почки? Кредит на козу? Или он решил сжечь себя у подъезда?
Встретились в кафе на углу, где пахло старым жиром и варёной морковкой. Миша пришёл с помятым лицом и свежим синяком под глазом.
— Света… привет. Ты отлично выглядишь, — сказал он, вжимаясь в стул.
— Ты плохо. Что случилось?
Он затравленно осмотрелся, шепнул:
— Меня прессуют. Реально. Там серьёзные люди. Очень. Я не знал, во что влез. А Артём — он сказал, что ты… ну, ты отказалась помогать. Но я всё равно к тебе. Понимаешь, ты ведь… ты добрая. И справедливая. Я подумал, может, ты… квартиру продала?
— Да. Но купила себе устрицы. Очень не понравились.
Миша моргнул.
— Я серьёзно. У них там теперь — документы, долги, бумаги какие-то. Они сказали, что подадут в суд на Артёма, если не решим. У него же теперь… ну, всё на нём. И они могут… ну…
— Что?
— Маму твою приплели. Представляешь?
Светлана долго смотрела на него. Затем достала сигарету. Не зажгла — просто покрутила в пальцах.
— А почему вы всё думаете, что я что-то должна? Почему я — единственная, кого можно трясти за жабры, потому что я в этой семье была самой удобной?
— Нет, ну ты же не хочешь, чтобы Артёма посадили…
Она наклонилась к нему.
— А он хотел, чтобы меня сломали?
Через три дня ей позвонил Дмитрий. Голос был хриплый, сдавленный.
— Свет, мама в больнице. Давление, нервный срыв. Говорит, что это ты нас всех разрушила. Миша боится. Я — уже не знаю, что делать. Ты хоть понимаешь, что ты сделала?
— Да. Я выжила.
— Ты правда не поможешь? Ни копейки?
— Сколько стоит моё спокойствие, Дим? Ты знаешь? Я теперь знаю. И оно не продаётся.
— Но ты же… ты ведь всё равно не перестала нас любить, правда?
— А ты, когда молчал, как страус в носках, и стоял за спиной мамы — ты меня любил? Или просто ждал, когда я снова стану мебелью?
Он повесил трубку. Она не плакала. Теперь это стало привычкой.
Через неделю пришло письмо. Бумажное. От Нины Федоровны.
«Я всё ещё считаю, что ты была не готова к семье. Не хватило терпения. А семья — это жертвы. Вот я — жертвовала. Своей молодостью, здоровьем, сыном. А ты не смогла. И не будь у тебя того платья — ничего бы не вышло. И раз уж ты продала его — продай и гордость свою. Её ведь ты не надевала ни разу.»
Светлана улыбнулась. И выбросила письмо.
Вместе с пустыми коробками из-под устриц.
Она ехала в метро, слушая в наушниках итальянскую попсу.
Пожилая женщина рядом кивнула на её книжку:
— Хорошая? Про любовь?
— Про развод, — ответила Светлана, — но тоже с хэппи-эндом.
— Ну слава богу. А то сейчас всё про страдания.
— Так тут страданий — через край. Просто героиня выжила.
— Это редкость.
Светлана кивнула. И впервые за долгое время захотела купить себе цветы. Просто так.
— Ну почему ты не понимаешь? — вздыхал муж. — Мама сказала, что твоя машина — это не твоя, а семейная. И её уже обещали коллекторам.
— У тебя есть минутка? — спросил Дмитрий, почесывая затылок и как-то виновато косился в сторону кухни, откуда уже пахло подгоревшими макаронами.
Светлана устало сняла ноутбук с колен, встала с дивана и, не отрывая взгляда от мужа, потянулась к плите. Макароны она всё-таки спасла, хотя жизнь, кажется, давно уже подгорела и прикипела к кастрюле.
— С Мишкой проблемы, — Дмитрий проглотил воздух, будто он был суше тех макарон.
— Опять?
Светлана прижалась к холодильнику, вцепившись в его дверцу, как в реальность, которая хоть и скрипит по утрам, но стабильна.
Мишка — это Михаил, младший брат Дмитрия. Вечно в долгах, вечно в каких-то «непонятках», «залетах» и «недопониманиях». Человек с выраженной аллергией на ответственность и деньгами, которые он умудрялся терять ещё до того, как они у него появлялись.
— Он подписал договор на поставку сантехники, — Дмитрий говорил быстро, словно боялся, что его прервут и не дадут договорить. — Но не ту партию, по ошибке. И теперь должен. Сильно должен.
— Сильно — это сколько?
— Пятьсот.
Светлана моргнула.
— Пятьсот? Что? ТЫСЯЧ?
— Ну… да.
— Да ты издеваешься. У него нет ни квартиры, ни машины, он до сих пор живёт у мамы на диване. На какие, прости, он рассчитывал отдать такие деньги?
Дмитрий опустил глаза. Отступил к подоконнику и стал перебирать засохший базилик в горшке, которого она три месяца назад купила на маркетплейсе, в приступе желания «жить как люди».
— Он просил… чтобы мы помогли.
— Нет.
Светлана сказала это сразу. Без паузы, без рефлексии.
— Свет, он мой брат.
— А я — твоя жена. Пока. Если ты забыл.
В этот момент, конечно, надо было развернуться, драматично хлопнуть дверью, уйти в ванну и плакать тихо, как в сериалах. Но вместо этого она достала чистую кастрюлю и начала наливать воду для нового гарнира. Потому что есть — надо.
Тишина не продлилась.
— Мама звонила, — продолжил он, явно не вовремя, но когда ещё, как не в ад?
Светлана сглотнула раздражение.
— Угадай, на чьей она стороне?
— Свет…
— Не надо. Я знаю. На стороне золотого мальчика с кредитами.
Нина Федоровна появилась в тот же вечер, как только услышала, что Светлана «не хочет участвовать в помощи семье».
— Ну здравствуй, радость моя, — протянула она, входя в прихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
ихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
Светлана засмеялась. Холодно.
— У тебя у всех такая судьба. Одна я дура с ответственностью и ипотекой.
На следующий день ей позвонила Нина Федоровна. Она не поздоровалась.
— Я думала, ты умнее. Ты действительно хочешь, чтобы твой муж жил с позором на лице? Ты не хочешь, чтобы семья выкарабкалась? Не хочешь, чтобы ему было легче?
— А почему всё время «ему»? Почему не мне?
— Потому что ты женщина. Жена. Ты должна. Вот ты ушла. Ну и что? Думаешь, будет счастлива одна, с этой своей независимостью?
— Лучше быть одной, чем между вами двумя и вашими кредитами.
— Ах вот как. А я думала, у тебя сердце есть. А ты просто эгоистка. Но не волнуйся. Мы справимся без тебя. Только не смей потом возвращаться. У нас тут без тебя уже всё хорошо.
— Передай своему сыну: я согласна на развод.
Разговор закончился щелчком трубки.
Светлана не плакала. Не было больше слёз. Они закончились где-то между свадьбой и последним визитом Нины Федоровны с фразой: «Я это платье покупала, мне решать, как ты будешь в нём выглядеть».
Она подала на развод. Самостоятельно. Без скандалов. Без демонстраций. Просто — принесла бумаги, сдала их в окно, подписала.
Вечером — сидела у Ольги, слушала мультики из соседней комнаты и перебирала старые фотографии на телефоне. На одной она — в белом, с Дмитрием, на другой — с родителями, которых уже нет. С ними было всё сложнее, но хоть никто не залезал в её жизнь под видом «помощи».
Зазвонил телефон. Дмитрий.
— Ну чего ты добилась? — голос был резкий, срывающийся.
— Себя.
Он замолчал. Потом сказал:
— Мама сказала, ты должна ей деньги за платье.
Светлана усмехнулась.
— Пусть пришлёт счёт. Я приложу туда её любимое высказывание про «семья — это жертвы».
Вечером она взяла свадебное платье, всё ещё висевшее в чехле в шкафу у Ольги, и сдала его в комиссионку. Без сожаления.
— Хорошая ткань, — заметила продавщица. — Как новое.
— Практически не использовалось по назначению, — ответила Светлана и вышла.
На улице начинал накрапывать дождь.
Она открыла зонт, на котором было написано: «Не боюсь ни капли!»
И правда. Уже — не боюсь.
Прошло три месяца. Светлана сняла небольшую студию у станции метро, окна которой выходили на серый гаражный кооператив и какую-то стройку, вечную, как российская бюрократия. Зато тихо. И никто не говорил:
— А ты что, не позвонила маме Артёма на 8 Марта?
— А почему ты не сварила куриный бульон, как любит Дмитрий?
— А ты не думаешь, что работа в агентстве — это так, между родами?
Теперь всё было иначе.
Никто ничего не требовал.
Иногда тишина была гулкой. Особенно вечерами, когда не звонил никто — ни бывший муж, ни подруги, уставшие от чужих разводов, ни тётя Нина с фразой: «А я вот думала, ты из порядочных».
Светлана научилась есть на ужин пельмени — не из жалости к себе, а просто потому что так удобно. Платье в комиссионке купили. Деньги она отнесла в кафе и заказала себе устрицы. Выяснила: на вкус как резиновый носок, зато теперь не надо хотеть.
И вот в такой ясной, даже стерильной жизни наступил май. И с ним — Миша.
Звонок был вечером.
Сначала телефон молчал долго. Потом — СМС:
«Света, привет. Это Миша. Срочно нужно поговорить. Пожалуйста. Очень надо. Это не про деньги. Вернее, не совсем. Можно встретиться?»
Светлана выдохнула.
— Господи, а что теперь? Почки? Кредит на козу? Или он решил сжечь себя у подъезда?
Встретились в кафе на углу, где пахло старым жиром и варёной морковкой. Миша пришёл с помятым лицом и свежим синяком под глазом.
— Света… привет. Ты отлично выглядишь, — сказал он, вжимаясь в стул.
— Ты плохо. Что случилось?
Он затравленно осмотрелся, шепнул:
— Меня прессуют. Реально. Там серьёзные люди. Очень. Я не знал, во что влез. А Артём — он сказал, что ты… ну, ты отказалась помогать. Но я всё равно к тебе. Понимаешь, ты ведь… ты добрая. И справедливая. Я подумал, может, ты… квартиру продала?
— Да. Но купила себе устрицы. Очень не понравились.
Миша моргнул.
— Я серьёзно. У них там теперь — документы, долги, бумаги какие-то. Они сказали, что подадут в суд на Артёма, если не решим. У него же теперь… ну, всё на нём. И они могут… ну…
— Что?
— Маму твою приплели. Представляешь?
Светлана долго смотрела на него. Затем достала сигарету. Не зажгла — просто покрутила в пальцах.
— А почему вы всё думаете, что я что-то должна? Почему я — единственная, кого можно трясти за жабры, потому что я в этой семье была самой удобной?
— Нет, ну ты же не хочешь, чтобы Артёма посадили…
Она наклонилась к нему.
— А он хотел, чтобы меня сломали?
Через три дня ей позвонил Дмитрий. Голос был хриплый, сдавленный.
— Свет, мама в больнице. Давление, нервный срыв. Говорит, что это ты нас всех разрушила. Миша боится. Я — уже не знаю, что делать. Ты хоть понимаешь, что ты сделала?
— Да. Я выжила.
— Ты правда не поможешь? Ни копейки?
— Сколько стоит моё спокойствие, Дим? Ты знаешь? Я теперь знаю. И оно не продаётся.
— Но ты же… ты ведь всё равно не перестала нас любить, правда?
— А ты, когда молчал, как страус в носках, и стоял за спиной мамы — ты меня любил? Или просто ждал, когда я снова стану мебелью?
Он повесил трубку. Она не плакала. Теперь это стало привычкой.
Через неделю пришло письмо. Бумажное. От Нины Федоровны.
«Я всё ещё считаю, что ты была не готова к семье. Не хватило терпения. А семья — это жертвы. Вот я — жертвовала. Своей молодостью, здоровьем, сыном. А ты не смогла. И не будь у тебя того платья — ничего бы не вышло. И раз уж ты продала его — продай и гордость свою. Её ведь ты не надевала ни разу.»
Светлана улыбнулась. И выбросила письмо.
Вместе с пустыми коробками из-под устриц.
Она ехала в метро, слушая в наушниках итальянскую попсу.
Пожилая женщина рядом кивнула на её книжку:
— Хорошая? Про любовь?
— Про развод, — ответила Светлана, — но тоже с хэппи-эндом.
— Ну слава богу. А то сейчас всё про страдания.
— Так тут страданий — через край. Просто героиня выжила.
— Это редкость.
Светлана кивнула. И впервые за долгое время захотела купить себе цветы. Просто так.
— Ну почему ты не понимаешь? — вздыхал муж. — Мама сказала, что твоя машина — это не твоя, а семейная. И её уже обещали коллекторам.
— У тебя есть минутка? — спросил Дмитрий, почесывая затылок и как-то виновато косился в сторону кухни, откуда уже пахло подгоревшими макаронами.
Светлана устало сняла ноутбук с колен, встала с дивана и, не отрывая взгляда от мужа, потянулась к плите. Макароны она всё-таки спасла, хотя жизнь, кажется, давно уже подгорела и прикипела к кастрюле.
— С Мишкой проблемы, — Дмитрий проглотил воздух, будто он был суше тех макарон.
— Опять?
Светлана прижалась к холодильнику, вцепившись в его дверцу, как в реальность, которая хоть и скрипит по утрам, но стабильна.
Мишка — это Михаил, младший брат Дмитрия. Вечно в долгах, вечно в каких-то «непонятках», «залетах» и «недопониманиях». Человек с выраженной аллергией на ответственность и деньгами, которые он умудрялся терять ещё до того, как они у него появлялись.
— Он подписал договор на поставку сантехники, — Дмитрий говорил быстро, словно боялся, что его прервут и не дадут договорить. — Но не ту партию, по ошибке. И теперь должен. Сильно должен.
— Сильно — это сколько?
— Пятьсот.
Светлана моргнула.
— Пятьсот? Что? ТЫСЯЧ?
— Ну… да.
— Да ты издеваешься. У него нет ни квартиры, ни машины, он до сих пор живёт у мамы на диване. На какие, прости, он рассчитывал отдать такие деньги?
Дмитрий опустил глаза. Отступил к подоконнику и стал перебирать засохший базилик в горшке, которого она три месяца назад купила на маркетплейсе, в приступе желания «жить как люди».
— Он просил… чтобы мы помогли.
— Нет.
Светлана сказала это сразу. Без паузы, без рефлексии.
— Свет, он мой брат.
— А я — твоя жена. Пока. Если ты забыл.
В этот момент, конечно, надо было развернуться, драматично хлопнуть дверью, уйти в ванну и плакать тихо, как в сериалах. Но вместо этого она достала чистую кастрюлю и начала наливать воду для нового гарнира. Потому что есть — надо.
Тишина не продлилась.
— Мама звонила, — продолжил он, явно не вовремя, но когда ещё, как не в ад?
Светлана сглотнула раздражение.
— Угадай, на чьей она стороне?
— Свет…
— Не надо. Я знаю. На стороне золотого мальчика с кредитами.
Нина Федоровна появилась в тот же вечер, как только услышала, что Светлана «не хочет участвовать в помощи семье».
— Ну здравствуй, радость моя, — протянула она, входя в прихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
ихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
Светлана засмеялась. Холодно.
— У тебя у всех такая судьба. Одна я дура с ответственностью и ипотекой.
На следующий день ей позвонила Нина Федоровна. Она не поздоровалась.
— Я думала, ты умнее. Ты действительно хочешь, чтобы твой муж жил с позором на лице? Ты не хочешь, чтобы семья выкарабкалась? Не хочешь, чтобы ему было легче?
— А почему всё время «ему»? Почему не мне?
— Потому что ты женщина. Жена. Ты должна. Вот ты ушла. Ну и что? Думаешь, будет счастлива одна, с этой своей независимостью?
— Лучше быть одной, чем между вами двумя и вашими кредитами.
— Ах вот как. А я думала, у тебя сердце есть. А ты просто эгоистка. Но не волнуйся. Мы справимся без тебя. Только не смей потом возвращаться. У нас тут без тебя уже всё хорошо.
— Передай своему сыну: я согласна на развод.
Разговор закончился щелчком трубки.
Светлана не плакала. Не было больше слёз. Они закончились где-то между свадьбой и последним визитом Нины Федоровны с фразой: «Я это платье покупала, мне решать, как ты будешь в нём выглядеть».
Она подала на развод. Самостоятельно. Без скандалов. Без демонстраций. Просто — принесла бумаги, сдала их в окно, подписала.
Вечером — сидела у Ольги, слушала мультики из соседней комнаты и перебирала старые фотографии на телефоне. На одной она — в белом, с Дмитрием, на другой — с родителями, которых уже нет. С ними было всё сложнее, но хоть никто не залезал в её жизнь под видом «помощи».
Зазвонил телефон. Дмитрий.
— Ну чего ты добилась? — голос был резкий, срывающийся.
— Себя.
Он замолчал. Потом сказал:
— Мама сказала, ты должна ей деньги за платье.
Светлана усмехнулась.
— Пусть пришлёт счёт. Я приложу туда её любимое высказывание про «семья — это жертвы».
Вечером она взяла свадебное платье, всё ещё висевшее в чехле в шкафу у Ольги, и сдала его в комиссионку. Без сожаления.
— Хорошая ткань, — заметила продавщица. — Как новое.
— Практически не использовалось по назначению, — ответила Светлана и вышла.
На улице начинал накрапывать дождь.
Она открыла зонт, на котором было написано: «Не боюсь ни капли!»
И правда. Уже — не боюсь.
Прошло три месяца. Светлана сняла небольшую студию у станции метро, окна которой выходили на серый гаражный кооператив и какую-то стройку, вечную, как российская бюрократия. Зато тихо. И никто не говорил:
— А ты что, не позвонила маме Артёма на 8 Марта?
— А почему ты не сварила куриный бульон, как любит Дмитрий?
— А ты не думаешь, что работа в агентстве — это так, между родами?
Теперь всё было иначе.
Никто ничего не требовал.
Иногда тишина была гулкой. Особенно вечерами, когда не звонил никто — ни бывший муж, ни подруги, уставшие от чужих разводов, ни тётя Нина с фразой: «А я вот думала, ты из порядочных».
Светлана научилась есть на ужин пельмени — не из жалости к себе, а просто потому что так удобно. Платье в комиссионке купили. Деньги она отнесла в кафе и заказала себе устрицы. Выяснила: на вкус как резиновый носок, зато теперь не надо хотеть.
И вот в такой ясной, даже стерильной жизни наступил май. И с ним — Миша.
Звонок был вечером.
Сначала телефон молчал долго. Потом — СМС:
«Света, привет. Это Миша. Срочно нужно поговорить. Пожалуйста. Очень надо. Это не про деньги. Вернее, не совсем. Можно встретиться?»
Светлана выдохнула.
— Господи, а что теперь? Почки? Кредит на козу? Или он решил сжечь себя у подъезда?
Встретились в кафе на углу, где пахло старым жиром и варёной морковкой. Миша пришёл с помятым лицом и свежим синяком под глазом.
— Света… привет. Ты отлично выглядишь, — сказал он, вжимаясь в стул.
— Ты плохо. Что случилось?
Он затравленно осмотрелся, шепнул:
— Меня прессуют. Реально. Там серьёзные люди. Очень. Я не знал, во что влез. А Артём — он сказал, что ты… ну, ты отказалась помогать. Но я всё равно к тебе. Понимаешь, ты ведь… ты добрая. И справедливая. Я подумал, может, ты… квартиру продала?
— Да. Но купила себе устрицы. Очень не понравились.
Миша моргнул.
— Я серьёзно. У них там теперь — документы, долги, бумаги какие-то. Они сказали, что подадут в суд на Артёма, если не решим. У него же теперь… ну, всё на нём. И они могут… ну…
— Что?
— Маму твою приплели. Представляешь?
Светлана долго смотрела на него. Затем достала сигарету. Не зажгла — просто покрутила в пальцах.
— А почему вы всё думаете, что я что-то должна? Почему я — единственная, кого можно трясти за жабры, потому что я в этой семье была самой удобной?
— Нет, ну ты же не хочешь, чтобы Артёма посадили…
Она наклонилась к нему.
— А он хотел, чтобы меня сломали?
Через три дня ей позвонил Дмитрий. Голос был хриплый, сдавленный.
— Свет, мама в больнице. Давление, нервный срыв. Говорит, что это ты нас всех разрушила. Миша боится. Я — уже не знаю, что делать. Ты хоть понимаешь, что ты сделала?
— Да. Я выжила.
— Ты правда не поможешь? Ни копейки?
— Сколько стоит моё спокойствие, Дим? Ты знаешь? Я теперь знаю. И оно не продаётся.
— Но ты же… ты ведь всё равно не перестала нас любить, правда?
— А ты, когда молчал, как страус в носках, и стоял за спиной мамы — ты меня любил? Или просто ждал, когда я снова стану мебелью?
Он повесил трубку. Она не плакала. Теперь это стало привычкой.
Через неделю пришло письмо. Бумажное. От Нины Федоровны.
«Я всё ещё считаю, что ты была не готова к семье. Не хватило терпения. А семья — это жертвы. Вот я — жертвовала. Своей молодостью, здоровьем, сыном. А ты не смогла. И не будь у тебя того платья — ничего бы не вышло. И раз уж ты продала его — продай и гордость свою. Её ведь ты не надевала ни разу.»
Светлана улыбнулась. И выбросила письмо.
Вместе с пустыми коробками из-под устриц.
Она ехала в метро, слушая в наушниках итальянскую попсу.
Пожилая женщина рядом кивнула на её книжку:
— Хорошая? Про любовь?
— Про развод, — ответила Светлана, — но тоже с хэппи-эндом.
— Ну слава богу. А то сейчас всё про страдания.
— Так тут страданий — через край. Просто героиня выжила.
— Это редкость.
Светлана кивнула. И впервые за долгое время захотела купить себе цветы. Просто так.
— Ну почему ты не понимаешь? — вздыхал муж. — Мама сказала, что твоя машина — это не твоя, а семейная. И её уже обещали коллекторам.
— У тебя есть минутка? — спросил Дмитрий, почесывая затылок и как-то виновато косился в сторону кухни, откуда уже пахло подгоревшими макаронами.
Светлана устало сняла ноутбук с колен, встала с дивана и, не отрывая взгляда от мужа, потянулась к плите. Макароны она всё-таки спасла, хотя жизнь, кажется, давно уже подгорела и прикипела к кастрюле.
— С Мишкой проблемы, — Дмитрий проглотил воздух, будто он был суше тех макарон.
— Опять?
Светлана прижалась к холодильнику, вцепившись в его дверцу, как в реальность, которая хоть и скрипит по утрам, но стабильна.
Мишка — это Михаил, младший брат Дмитрия. Вечно в долгах, вечно в каких-то «непонятках», «залетах» и «недопониманиях». Человек с выраженной аллергией на ответственность и деньгами, которые он умудрялся терять ещё до того, как они у него появлялись.
— Он подписал договор на поставку сантехники, — Дмитрий говорил быстро, словно боялся, что его прервут и не дадут договорить. — Но не ту партию, по ошибке. И теперь должен. Сильно должен.
— Сильно — это сколько?
— Пятьсот.
Светлана моргнула.
— Пятьсот? Что? ТЫСЯЧ?
— Ну… да.
— Да ты издеваешься. У него нет ни квартиры, ни машины, он до сих пор живёт у мамы на диване. На какие, прости, он рассчитывал отдать такие деньги?
Дмитрий опустил глаза. Отступил к подоконнику и стал перебирать засохший базилик в горшке, которого она три месяца назад купила на маркетплейсе, в приступе желания «жить как люди».
— Он просил… чтобы мы помогли.
— Нет.
Светлана сказала это сразу. Без паузы, без рефлексии.
— Свет, он мой брат.
— А я — твоя жена. Пока. Если ты забыл.
В этот момент, конечно, надо было развернуться, драматично хлопнуть дверью, уйти в ванну и плакать тихо, как в сериалах. Но вместо этого она достала чистую кастрюлю и начала наливать воду для нового гарнира. Потому что есть — надо.
Тишина не продлилась.
— Мама звонила, — продолжил он, явно не вовремя, но когда ещё, как не в ад?
Светлана сглотнула раздражение.
— Угадай, на чьей она стороне?
— Свет…
— Не надо. Я знаю. На стороне золотого мальчика с кредитами.
Нина Федоровна появилась в тот же вечер, как только услышала, что Светлана «не хочет участвовать в помощи семье».
— Ну здравствуй, радость моя, — протянула она, входя в прихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
ихожую как хозяйка, не снимая сапог, в которых явно прошлась по всем весенним лужам.
Светлана стиснула зубы. Ни сил, ни времени на дипломатические улыбки у неё не осталось.
— Миша — наш. Родной. Мы его не бросим, — заявила Нина Федоровна, вешая пальто на их крючок, под которым с утра сушились Светины колготки.
— А я — вам кто? Сдача с любви?
— Ты — жена. А жена поддерживает мужа. А муж — брата. Всё логично.
Светлана развернулась.
— Логично? То есть вы теперь вдвоём решаете, кому и сколько мы должны отдать? Может, давайте я сразу продам свою почку и будет всем проще?
— Светлана, — вмешался Дмитрий, — не надо…
— Нет, Дим. Надо. Я не могу быть вечно крайней, когда твой брат делает фигню, а мама хлопает ресницами и говорит: «Ну он же старается!»
Нина Федоровна подошла ближе, села за кухонный стол и сцепила руки, будто готовилась произносить приговор.
— Знаешь, Светлана, ты с самого начала была мне не по сердцу. Очень холодная ты. Всё считаешь, всё по-своему. А семья — это не бухгалтерия. Это жертвы. Это когда думаешь не о себе.
— А вы — жертвуйте. Я — уже. Каждый день.
В доме наступила тишина. Но не уютная, вечерняя, с чаем и сериалами. А такая, от которой начинает дрожать в груди.
Когда она собралась, было уже за полночь.
— Ты куда? — спросил Дмитрий, стоя в дверях спальни.
Светлана застёгивала сумку. В ней были только документы, зарядка и несчастный флакон духов, которым она пользовалась, когда нужно было «собраться в кучу».
— К подруге. Ольге. В Солнцево.
— Но ты же… не уходи. Мы… разберёмся.
— Ты уже выбрал. Ты выбрал быть сыном и братом. А мне нужен муж.
Он не ответил.
Уже стоя на лестничной площадке, она услышала голос Нины Федоровны:
— Вот и показала себя. Я всегда говорила: такая не выдержит.
Светлана усмехнулась. Печально. Беззлобно. Как будто прочитала в книге конец, который и так был очевиден.
На улице было прохладно. Свет от фонарей разбивался о мокрый асфальт. Светлана шла к метро, держа зонт как щит от воспоминаний. Первым шагом к свободе оказался вполне буквальный шаг — прочь от квартиры, где её уже не было. Ни на фото. Ни в разговорах. Ни в решениях.
А Миша? Миша, наверно, уже пил чай на их кухне.
Из их кружки.
С её надписью: «Хозяйка может всё!»
Она усмехнулась. Да. Может. Но не обязана.
Светлана жила у Ольги. Вернее, спала на раскладушке в детской, окружённая плюшевыми бегемотами, детскими книжками и игрушечным пылесосом, который по ночам загадочно включался сам собой. У Ольги был сын — Арсений, шести лет, ребёнок с характером амазонского попугая и словарным запасом таксиста из Бутырки. Но, несмотря на все неудобства, здесь было тихо. А после недели в своей прежней квартире — это уже казалось отпуском в Швейцарии.
— А у тебя точно всё нормально? — спросила однажды Ольга, наливая кофе в потрескавшуюся кружку с надписью «Налей — и не спрашивай».
— Да. Почти. Просто устала быть виноватой, — Светлана взяла кружку двумя руками, будто от неё можно было согреться. — Устала доказывать, что я не гремучая змея, а просто женщина, которая хочет… ну, банально: жить спокойно, с мужем, без вечных «Мишки опять натворил» и «Маме это не понравилось».
— А он тебе звонил?
— Звонил. Пять раз. И мама его. Не «моя мама», а «мама его». У меня такой теперь титул — «бывшая невестка». Разжалована. Как капитан, сбежавший с тонущего корабля.
— Ну ты и сбежала, к слову, вовремя.
Светлана усмехнулась. Впервые за долгое время — искренне.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Дмитрий приезжал. Сначала с цветами. Потом — с обещаниями. Потом — с упрёками. Привозил с собой в глазах усталость и страх. Но не решение.
— Свет, ты знаешь, что я тебя люблю. Ну правда. Но ты не можешь просто уйти. У нас же всё было… нормально!
— Всё было удобно. Для тебя. А я — как банкомат. Или психолог. Или щит от мамы. А может, всё сразу.
— Мишке реально угрожают. Ему коллекторы в подъезде гадят. Машину поцарапали. На него наехали. Он в панике.
— А ты? Ты тоже в панике?
Он молчал.
Светлана смотрела в окно. Во дворе дети катались на великах, их смех звучал так, будто у всех в мире есть дом, где тебя ждут и защищают. Её дом был пуст.
— Свет, я тебя прошу. Помоги. Ну… продай свою квартиру. Или дай под залог. Мы потом отдадим. Всё по-человечески.
Она обернулась медленно.
— Ты серьёзно?
— Да. Миша ведь не специально. Он просто… он не умеет по-другому. Ему просто не везёт. Это судьба у него такая.
Светлана засмеялась. Холодно.
— У тебя у всех такая судьба. Одна я дура с ответственностью и ипотекой.
На следующий день ей позвонила Нина Федоровна. Она не поздоровалась.
— Я думала, ты умнее. Ты действительно хочешь, чтобы твой муж жил с позором на лице? Ты не хочешь, чтобы семья выкарабкалась? Не хочешь, чтобы ему было легче?
— А почему всё время «ему»? Почему не мне?
— Потому что ты женщина. Жена. Ты должна. Вот ты ушла. Ну и что? Думаешь, будет счастлива одна, с этой своей независимостью?
— Лучше быть одной, чем между вами двумя и вашими кредитами.
— Ах вот как. А я думала, у тебя сердце есть. А ты просто эгоистка. Но не волнуйся. Мы справимся без тебя. Только не смей потом возвращаться. У нас тут без тебя уже всё хорошо.
— Передай своему сыну: я согласна на развод.
Разговор закончился щелчком трубки.
Светлана не плакала. Не было больше слёз. Они закончились где-то между свадьбой и последним визитом Нины Федоровны с фразой: «Я это платье покупала, мне решать, как ты будешь в нём выглядеть».
Она подала на развод. Самостоятельно. Без скандалов. Без демонстраций. Просто — принесла бумаги, сдала их в окно, подписала.
Вечером — сидела у Ольги, слушала мультики из соседней комнаты и перебирала старые фотографии на телефоне. На одной она — в белом, с Дмитрием, на другой — с родителями, которых уже нет. С ними было всё сложнее, но хоть никто не залезал в её жизнь под видом «помощи».
Зазвонил телефон. Дмитрий.
— Ну чего ты добилась? — голос был резкий, срывающийся.
— Себя.
Он замолчал. Потом сказал:
— Мама сказала, ты должна ей деньги за платье.
Светлана усмехнулась.
— Пусть пришлёт счёт. Я приложу туда её любимое высказывание про «семья — это жертвы».
Вечером она взяла свадебное платье, всё ещё висевшее в чехле в шкафу у Ольги, и сдала его в комиссионку. Без сожаления.
— Хорошая ткань, — заметила продавщица. — Как новое.
— Практически не использовалось по назначению, — ответила Светлана и вышла.
На улице начинал накрапывать дождь.
Она открыла зонт, на котором было написано: «Не боюсь ни капли!»
И правда. Уже — не боюсь.
Прошло три месяца. Светлана сняла небольшую студию у станции метро, окна которой выходили на серый гаражный кооператив и какую-то стройку, вечную, как российская бюрократия. Зато тихо. И никто не говорил:
— А ты что, не позвонила маме Артёма на 8 Марта?
— А почему ты не сварила куриный бульон, как любит Дмитрий?
— А ты не думаешь, что работа в агентстве — это так, между родами?
Теперь всё было иначе.
Никто ничего не требовал.
Иногда тишина была гулкой. Особенно вечерами, когда не звонил никто — ни бывший муж, ни подруги, уставшие от чужих разводов, ни тётя Нина с фразой: «А я вот думала, ты из порядочных».
Светлана научилась есть на ужин пельмени — не из жалости к себе, а просто потому что так удобно. Платье в комиссионке купили. Деньги она отнесла в кафе и заказала себе устрицы. Выяснила: на вкус как резиновый носок, зато теперь не надо хотеть.
И вот в такой ясной, даже стерильной жизни наступил май. И с ним — Миша.
Звонок был вечером.
Сначала телефон молчал долго. Потом — СМС:
«Света, привет. Это Миша. Срочно нужно поговорить. Пожалуйста. Очень надо. Это не про деньги. Вернее, не совсем. Можно встретиться?»
Светлана выдохнула.
— Господи, а что теперь? Почки? Кредит на козу? Или он решил сжечь себя у подъезда?
Встретились в кафе на углу, где пахло старым жиром и варёной морковкой. Миша пришёл с помятым лицом и свежим синяком под глазом.
— Света… привет. Ты отлично выглядишь, — сказал он, вжимаясь в стул.
— Ты плохо. Что случилось?
Он затравленно осмотрелся, шепнул:
— Меня прессуют. Реально. Там серьёзные люди. Очень. Я не знал, во что влез. А Артём — он сказал, что ты… ну, ты отказалась помогать. Но я всё равно к тебе. Понимаешь, ты ведь… ты добрая. И справедливая. Я подумал, может, ты… квартиру продала?
— Да. Но купила себе устрицы. Очень не понравились.
Миша моргнул.
— Я серьёзно. У них там теперь — документы, долги, бумаги какие-то. Они сказали, что подадут в суд на Артёма, если не решим. У него же теперь… ну, всё на нём. И они могут… ну…
— Что?
— Маму твою приплели. Представляешь?
Светлана долго смотрела на него. Затем достала сигарету. Не зажгла — просто покрутила в пальцах.
— А почему вы всё думаете, что я что-то должна? Почему я — единственная, кого можно трясти за жабры, потому что я в этой семье была самой удобной?
— Нет, ну ты же не хочешь, чтобы Артёма посадили…
Она наклонилась к нему.
— А он хотел, чтобы меня сломали?
Через три дня ей позвонил Дмитрий. Голос был хриплый, сдавленный.
— Свет, мама в больнице. Давление, нервный срыв. Говорит, что это ты нас всех разрушила. Миша боится. Я — уже не знаю, что делать. Ты хоть понимаешь, что ты сделала?
— Да. Я выжила.
— Ты правда не поможешь? Ни копейки?
— Сколько стоит моё спокойствие, Дим? Ты знаешь? Я теперь знаю. И оно не продаётся.
— Но ты же… ты ведь всё равно не перестала нас любить, правда?
— А ты, когда молчал, как страус в носках, и стоял за спиной мамы — ты меня любил? Или просто ждал, когда я снова стану мебелью?
Он повесил трубку. Она не плакала. Теперь это стало привычкой.
Через неделю пришло письмо. Бумажное. От Нины Федоровны.
«Я всё ещё считаю, что ты была не готова к семье. Не хватило терпения. А семья — это жертвы. Вот я — жертвовала. Своей молодостью, здоровьем, сыном. А ты не смогла. И не будь у тебя того платья — ничего бы не вышло. И раз уж ты продала его — продай и гордость свою. Её ведь ты не надевала ни разу.»
Светлана улыбнулась. И выбросила письмо.
Вместе с пустыми коробками из-под устриц.
Она ехала в метро, слушая в наушниках итальянскую попсу.
Пожилая женщина рядом кивнула на её книжку:
— Хорошая? Про любовь?
— Про развод, — ответила Светлана, — но тоже с хэппи-эндом.
— Ну слава богу. А то сейчас всё про страдания.
— Так тут страданий — через край. Просто героиня выжила.
— Это редкость.
Светлана кивнула. И впервые за долгое время захотела купить себе цветы. Просто так.
