Полина проснулась за десять минут до звонка будильника. Как всегда в этот день. Сон ушёл тихо, без скандалов, как человек, который знает — его тут никто особенно и не ждал. Не тревога, не радость, просто это ощущение — как будто где-то внутри себя ты давно уже ведёшь календарь. В который по одной капле накапливается усталость, обида и вот это вот всё… не скажешь словами, но жить с этим приходится.

С потолка на неё глядела трещина. Новая. Или она просто её раньше не замечала?

— С днём рождения, Полина Сергеевна… — прошептала она сама себе и медленно села, будто не вставала, а поднимала из кровати целую эпоху.

На кухне уже что-то шкварчало. Руслан, в растянутой футболке и домашних штанах, мешал яичницу, бормоча себе под нос. В углу пел телевизор — бодрым голосом сообщал о погоде, будто кому-то ещё есть дело до погоды.

— Яйца закончились, — не глядя, буркнул Руслан.

— Надеюсь, не у нас, а в холодильнике, — ответила Полина и нажала на чайник. Тот загудел, как старый автобус на развороте.

— Угу. Хотя у мамы, наверное, всё всегда есть, — усмехнулся он. Сказано вроде бы мимоходом, но это у них был целый язык — из полунамёков, привычных подколов и вечного “мама тут, мама там”.

Полина промолчала. За годы брака она знала: если начать говорить с утра — можно до ночи не остановиться.

Завтрак прошёл под скрежет вилки и голос синоптика, которому, наверное, платят за оптимизм.

Лидия Петровна появилась ровно в двенадцать. Точнее не скажешь. Вошла не как гость — как ревизор. Не разуваясь, оглядела гостиную с выражением, будто её тут ждали с повинной головой.

— Что это у вас тут за ремонт? — протянула она, указывая на стену. — Обои — как на распродаже для слепых.

— Добрый день, Лидия Петровна, — выдохнула Полина и взяла из её рук пальто. Маникюр, заметно, был замечен и мысленно записан в папку «нарушения».

— Руслан! Поди сюда, матери помоги! Я эти торты с остановки тащила! Руки отваливаются!

Руслан сорвался с места, а Полина осталась в прихожей с её пальто. Вдруг подумалось — а если сейчас бросить его на пол? Что будет?

Ничего не будет. Пальто проживёт. И без вешалки.

На столе уже стояли салаты, две “шубы”, три торта. Один — покупной, один — её, “фирменный”. И третий — Полинин. Тот самый, из детства, с варёной сгущёнкой, который она делала себе каждый год. Как будто в напоминание: если уж никто не поздравит — сама себя не забудь.

— Ну, поехали, а то всё остынет, — бодро села во главе стола Лидия Петровна.

— Вы как всегда — в центре событий, — сказала Полина, наливая по бокалам.

— А как же! Кто-то ведь должен вас тут всех в тонусе держать, — фыркнула свекровь и, подмигнув сыну, добавила: — Руслан, тост!

Руслан тост выдал, как ребёнок с температурой: неуверенно, сбивчиво, про всех понемногу. Ни к чему не придраться, но и запомнить нечего.

На втором бокале Лидия Петровна вошла в раж:

— Полина, а что это у вас за расстановка в спальне? Кровать прямо у окна — ты что, сквозняков не боишься? Кто это придумал?

— Мы придумали. Это наша спальня.

— Ты уверена, что можешь её так называть? «Наша»? — голос у неё был мягкий, но в этом мягком — вся суть: сжимающаяся петля.

Полина отложила вилку.

— Это квартира Руслана. От отца досталась. Я с ним, знаешь ли, в своё время по инстанциям-то…

— Да уж, бегали. В основном — к нотариусу и обратно, — тихо сказала Полина.

— Я тебя перебивать не просила! — повысила голос Лидия Петровна. — Мне, может, удобнее будет в спальне. У меня ноги, давление. А вы поставьте себе диван.

— Вы предлагаете мне отдать вам спальню? — переспросила Полина. Руслан в этот момент превратился в ребёнка, который слышит, как родители начинают спор.

— Не свою. А Русланову. Ты здесь кто? Жена — это приходяще. А мать — это навсегда.

В комнате повисла тишина, такая плотная, что даже торт застыл.

Через час квартира пахла не едой — раздражением. Лидия Петровна растянулась на диване, взяла пульт и, будто играя в добрую старушку из кино, проговорила:

— Ой, у меня давление. Мне бы отдохнуть. В тишине. Полина, на кухне у тебя, между прочим, грязно.

Полина повернулась к ней, как поворачиваются не к человеку — к событию.

— Знаете, Лидия Петровна. У меня сегодня день рождения. И я решила сделать себе подарок.

— О, наконец-то нормальный тост!

— Подарок — это тишина. Свобода. И отсутствие вас.

Руслан встал. Пакетик с остатками еды чуть не соскользнул с края стола.

— Полин, ну подожди. Она же… ну ты же знаешь…

— Руслан. Или ты сейчас собираешь её вещи. Или свои. Я не шучу.

— Это мой дом! Мне его отец оставил!

— Вот и живи здесь с теми, кто тебе его оставил. Прямо в придачу к квадратным метрам.

Молчание. Даже телевизор встал на паузу.

— Ах ты ж… Неблагодарная! Я тут жизнь положила! А ты — выгнать!

— Я работаю. Я знаю, сколько стоит моя жизнь. А вы — нет. Вам всё досталось бесплатно.

Лидия Петровна медленно поднялась. Посмотрела на спальню.

— Завтра приду. С документами. Посмотрим, кто тут будет жить.

— Приходите хоть с прокурором, — бросила Полина. — Руслан, ты с ней — или со мной?

Он молчал. Смотрел в пол. В тот самый, что они вдвоём когда-то шлифовали, споря, куда шкаф лучше поставить.

Поздно вечером Полина сидела одна. Перед ней — свеча. Уже потухшая. Желание загадать не успела.

Утром она сидела в МФЦ. В руках — стопка бумаг. В голове — гул, как перед контрольной, только эта контрольная — за жизнь.

— Может, проще было простить? Забыть? Ну выдохнуть уже наконец… — подсказывала ей та часть, что боялась перемен.

— Простила. Пятнадцать раз. Забыть? Только если голову отобьют, — отвечала другая. Та, что уже выбрала.

Бумажка из ЖЭКа выскользнула и полетела на улицу.

— Ой, девочка, бумажка-то твоя!

— Спасибо. Я тут просто жизнь новую оформляю, — бросила Полина и пошла дальше.

Вечером Руслан вернулся. С пакетом. В нём — сырки.

— Твои любимые. Эти. С шоколадом.

— Я не в маразме. А ты, похоже, в каком-то новом виде — человек ушёл, а ему сладкое носят.

— Я с мамой поговорил. Она просто… ну ты же знаешь. У неё давление.

— А у меня давление — от твоего молчания. Всю жизнь молчишь. Даже когда мать твоя уже стены мысленно сносит.

— Про стены… Слушай… Я хотел тебе сказать. Квартира — она не совсем моя. Там половина мамина. Мы так оформили. Когда отец умер. Чтобы с братом не делить…

— Подожди. Повтори.

— Ну… да. Она собственник на половину.

Полина встала. Медленно. Как человек, которому надо не просто уйти — а выйти из себя.

— Я поняла. Спасибо. Теперь всё на свои места встало.

Полина выдохнула как человек, с которого сняли гипс после перелома, но забыли сказать, что ходить теперь нужно заново учиться.

— Прекрасно. То есть я с тобой тут жила, вкладывалась, всё это тащила на себе, мебель выбирала, стиралку — помнишь, я сама платила? А ты мне цирк устроил в чужом шапито?

— Полин, ну ты же знала… с деньгами у нас…

— Я знала, что ты мягкий, как подтаявшее сало. Но что ты — мягкий и обёрнут в мамины документы — вот этого я не знала.

Он съёжился, сел на край дивана, будто хотел в нём спрятаться.

— Что ты теперь хочешь?

— Развод. И долю — через суд. Я уже у юриста была. Мыслей не перебивай, у меня всё чётко.

— Полина… ну как же… а любовь?

— Любовь, Руслан, умирает в тот момент, когда твоя мама заходит в мою спальню с рулеткой. А ты ей дверь держишь.

Наутро на пороге — опять Лидия Петровна. Пальто нараспашку, в руках папка, взгляд — как у человека, который только что получил медаль «За бой на кухне».

— Я у нотариуса была. Половина квартиры — моя. А ты, дорогуша, у нас тут гость. Так что будь добра — освободи мне спальню. Кости уже не те, на раскладушке мне спина хрустит.

Полина молча протянула лист.

— Что это ещё? — она насторожилась, будто там мина.

— Заявление в суд. Требую компенсацию — за ремонт, проживание, всё, что вложено. А ещё — выделение долей. Хотите играть по-взрослому — пожалуйста.

— Ты без мужа осталась, теперь ещё и без крыши будешь! Думаешь, суд на твоей стороне?

— Думаю, да. Потому что судья — не ваша подруга по вязанию. И ей всё равно, кто что кому обещал под торт.

— Руслан! — крикнула она, как будто собиралась заколоть его мокрой папкой. — Ты слышишь? Это же воровство! Она нас грабит!

Он вышел из кухни. Смотрел в пол, как школьник с двойкой.

— Мам… может, ну её? Переедем пока к Димке. А Полине — пусть отдаст, что вложила. И всё. Хватит.

— Что? — Лидия Петровна словно услышала, что в доме отменили отопление. — Ты с ума сошёл?!

— Хватит, мам. Полина права. Ты перешла черту. Это её деньги. Её жизнь. Мы тут с тобой как тараканы: бегаем, делим кухню и строим иллюзии.

Полина стояла, будто её переехал трамвай. Но тёплый.

— То есть… ты со мной?

— Я — с собой. Впервые в жизни. Я не хочу быть между вами больше.

Лидия Петровна побледнела. Руки — как у актрисы в момент финального акта.

— Ты меня предаёшь?

— Нет. Освобождаю. Тебя и себя. Ты говорила: “любовь временно, мать — навсегда”. Ну и оставайся с этим “навсегда”. Только без меня.

Через неделю они уехали. Прощальная записка свекрови осталась на холодильнике.

«Ты победила. Но счастья тебе это не принесёт. Ты ведь теперь одна».

Полина даже не дочитала. Выбросила.

Одна — зато с кроватью у окна и без сквозняков из чужих амбиций.

На ночь зажгла свечу. Не для романтики — для тишины в голове.

Кот с передержки лениво фыркнул и уткнулся в подушку.

Сорок три. Второй раунд. Поехали.

Через полгода Полина жила одна. Без Руслана. Без Лидии Петровны.

Зато с нормальным давлением и шкафом, в котором не пахло нафталином и злостью.

Жизнь не стала сказкой. Но стала — её. Кофе теперь варился именно такой, как ей хотелось: чёрный, как ночь без света, и горький, как правда после застолья.

Однажды, между мусором и лестницей, появился сосед.

— Я бы пригласил вас на кофе… но у меня из посуды пока только крышка от мультиварки.

— А у меня есть бокалы и нервы. Так что идёмте. Заодно узнаете, как выглядит квартира без органов старшего надзора.

Звали его Илья. В прошлом — архитектор. Сейчас — разведённый, ипотека и щенок по имени Слойка.

— Уютно у вас. И тихо, — сказал он, прислушиваясь.

— Это я тишину выгрызала зубами. Через суд.

Они сидели на кухне. Слойка уже стал частью ковра. Разговор вдруг зашёл глубже, чем обычно.

— Зачем вы это всё терпели? Мужа, маму его, вот это всё?

Полина задумалась.

— Потому что думала — надо. Что если хорошая жена — значит, терпит. А они не уставали. Они в этом были мастера спорта.

— А теперь?

— Теперь мне плевать, что подумают. Лишь бы я в зеркало смотрела и не морщилась.

Он поднял бокал.

— За зеркала. И за тех, кто в них глядит честно.

Через месяц на пороге опять Руслан.

— Полин… Нам надо поговорить.

Она мыла яблоки. Футболка с надписью НЕ МАМА ВАША казалась вдруг уместной как никогда.

— Говори. Только чаю не будет.

— Мама умерла. Сказал он это как будто про какую-то «Пятёрочку», что закрыли без предупреждения.

Полина положила губку. Вздохнула.

— Жаль. Правда. Это — утрата.

— Я с Димкой теперь делю квартиру. Я подумал… Может, начнём заново? Без прошлого. Я другой стал. Честно.

Она смотрела на лицо, которое знала тысячу лет. На руки, что не умели защитить. На плечи, вечно согнутые под мамиными сумками.

— Ты не изменился. Ты просто остался один. Одинокие мужчины — как тараканы без кухни. Бегут туда, где тепло.

— Ты несправедлива.

— Нет. Я взрослая. И я поняла: если человек не был с тобой, когда было хуже — ему нечего делать рядом, когда тебе стало лучше.

— Я скучаю…

— А я — нет.

Он вышел. Стукнул дверью.

Слойка залаяла.

Полина улыбнулась. И — не почувствовала вины. Только лёгкость.

Иногда жизнь не надо чинить. Её надо просто расчистить.

Через год она подала документы на полную приватизацию квартиры. Всё, что было, — стало прошлым.

Кот спал на диване. Слойка — на ковре. Кофе бурлил на плите.

В дверях — тишина.

Никаких истерик, крика, крошек власти.

На стене — записка:

«Ты победила. Но одна».

Полина подошла. Подписала снизу:

«Одна — но не чужая себе».