Я здесь, мамочка…
Соня прижалась щекой к холодной поверхности больничного пола, её пальцы судорожно сжимали мамину руку. Казалось, если разжать хоть на мгновение – тонкая ниточка, связывающая их, порвется навсегда. Она не плакала. Слезы были запрещены неписаным законом – ведь мама улыбалась. Губы едва шевелились, почти неощутимо, но глаза… Глаза говорили больше любых слов. Они смотрели на Соню сквозь пелену боли и лекарственной дремоты с такой всепоглощающей нежностью, с какой не смотрел больше никто на свете. В этом взгляде был целый мир – мир их прогулок по осеннему парку, мир ночных чтений под одеялом с фонариком, мир запаха свежеиспеченных блинов по субботам.
— Ты пришла… — выдохнула мама, и звук был похож на шелест сухих листьев. — Знала… что придёшь… Солнышко мое…
Голос оборвался, перехваченный невидимой рукой. Соня почувствовала, как сжалось ее горло, но сглотнула комок. Плакать нельзя.
— Прости, мамочка… — прошептала она, прижимаясь губами к иссохшей коже маминых пальцев. — Я не могла раньше… Она… Наталья… не пускала. Говорила, что мне рано, что это не для детей… Говорила, что ты не в себе… — Слова вырывались тихим, прерывистым ручейком, полным горечи и стыда за свое долгое отсутствие.
Мама слабо кивнула, едва заметное движение подбородка. Ее веки дрогнули. — Знаю, доченька… знаю… — Еще один шепот, едва слышный, но наполненный таким пониманием, что Соню пронзило до самой глубины души. — Ты… моя сила… моя маленькая… звезда… — По маминой щеке, изможденной, с проступившими синеватыми прожилками вен, медленно скатилась слеза. Она была прозрачной, как роса, и казалась невероятно тяжелой.
Соня потянулась к рюкзаку, лежавшему рядом на полу. Из него она осторожно извлекла плюшевого зайца. Его некогда белая шерстка потерлась и посерела от времени, одно ухо было слегка оторвано и кое-как пришито черной ниткой, черные бусинки глаз смотрели на мир с вечной грустью. Он пах пылью, детством и чем-то неуловимо родным.
— Помнишь? — Соня бережно поднесла игрушку к маминому лицу, давая ей почувствовать знакомую фактуру. — Ты подарила его мне, когда папа уехал в ту долгую командировку… в Архангельск. Помнишь, я тогда так плакала? А он… он меня успокоил. Я с ним спала всегда. Даже когда… когда Наталья кричала на меня, даже когда папа молча уходил в свой кабинет и закрывался, я его обнимала. Он всё слышал, мам. Всё.
Мама медленно открыла глаза. В них мелькнула тень – тревога, боль, беспомощность. Она смотрела на зайца, потом на дочь. Ресницы ее дрогнули, как крылья пойманной бабочки.
— Она… — мама с трудом подбирала слова, дыхание стало прерывистым, — злая… с тобой? Говорит… обидные слова? Бьет?
Соня опустила глаза. Вопрос повис в воздухе, тяжелый и неудобный. Всплыли картины: холодный взгляд Натальи за ужином, ее едкие замечания о неубранной комнате, о “слишком громком” смехе, о том, что Соня “всё в мать”, громкий хлопок двери, когда папа пытался что-то робко сказать в защиту дочери. А однажды… один раз Наталья толкнула ее так, что Соня упала, ударившись о дверной косяк. Папа видел. Он отвернулся. Соня не ответила маме. Вместо этого она крепче, изо всех своих детских сил, сжала мамины пальцы, пытаясь передать через это прикосновение всё: и страх, и одиночество, и свою бесконечную любовь, и обещание быть сильной.
— Ты не волнуйся, мам… — голос Сони был тихим, но твердым. — Я держусь. Крепко-крепко. А помнишь, как ты меня учила петь? Ту песенку, про белых журавлей? Я пою теперь. Про себя. Потихоньку. Когда Наталья орет на папу. Когда в школе обижают. Когда… когда ночью очень страшно, и кажется, что ты никогда не вернешься… Я пою – и становится легче. Как будто ты рядом.
Тень тревоги в маминых глазах слегка отступила, уступив место теплому свету воспоминаний. Уголки ее губ дрогнули, и на лице появилась настоящая улыбка. Та самая, солнечная, как в те счастливые дни, когда они вдвоем устраивали “блинные бои” на кухне, и мука летела хлопьями, оседая на волосах, носу и смеющихся лицах. Улыбка, которая согревала сильнее любого камина.
— Спой… — попросила мама, и в ее голосе вдруг прозвучала сила, словно она собрала все свои остатки энергии в этот единственный миг. — Спой мне, Сонечка… хоть немного… Ту самую… про журавлей…
Соня глубоко вдохнула. Горло сжалось от нахлынувших чувств, но она сжала кулаки, уперлась взглядом в мамины глаза, полные любви и ожидания, и запела. Шёпотом, еле слышно, словно боялась, что громкий звук разрушит хрупкое мгновение.
*”Мне кажется порою, что солдаты…”*
Голос дрожал, срывался на шепоте, но Соня держала его, как держалась за мамины пальцы. Она пела для мамы. Потому что знала – чувствовала всем своим существом – что это, возможно, последняя песня, которую она споет для самого родного человека на земле. Каждая фраза, каждое слово были криком ее детской души, молитвой, прощанием и обещанием жить.
*”…С кровавых не пришедшие полей…”*
В дверь палаты осторожно заглянула медсестра, женщина с усталым, но добрым лицом. Она взглянула на часы, потом на Соню, прильнувшую к постели, на маму, слушающую дочь с закрытыми глазами и блаженной полуулыбкой.
— Девочка, — тихо сказала медсестра, — пора. Врачи скоро придут на обход. Через пять минут.
Соня умолкла, повернув к ней испуганное, умоляющее лицо. Она не могла уйти сейчас! Не могла!
— Пожалуйста… — вырвалось у нее дрожащим шепотом. — Ещё… совсем немного… Пожалуйста…
Мама слабо, но решительно подняла руку, лежавшую поверх одеяла. Движение было едва заметным, но полным достоинства.
— Оставьте… — прошептала она, открывая глаза и смотря прямо на медсестру. — Пожалуйста… Минуты… две…
В глазах медсестры что-то дрогнуло. Она молча, с понимающим кивком, закрыла дверь, оставив их вдвоем в тишине палаты, нарушаемой только тиканьем часов и прерывистым дыханием мамы.
Соня снова запела. Теперь уже громче, увереннее, вкладывая в каждое слово всю свою нежность, всю благодарность, всю боль. Она запоминала. Запоминала всё: как ложился слабый свет из окна на мамино лицо, высвечивая каждую морщинку, каждую прожилку усталости; как лежали ее руки, тонкие и беззащитные, на грудно-полосатом больничном одеяле; как пахло в палате – лекарствами, антисептиком и едва уловимым, родным маминым запахом, пробивающимся сквозь все это; как двигалась тень от дерева за окном по стене, напоминая о мире, который продолжает жить, пока здесь, в этой комнате, время замедляет свой бег. Она впитывала каждую деталь, каждую секунду, как губка, зная, что это – последний подарок, последний урок, последнее мамино прикосновение к ее душе.
— Послушай, Солнце моё… — мамины пальцы слабо сжали Сонину руку. Голос стал еще тише, еще глубже, проникновеннее. Соня замерла, вслушиваясь в каждое слово. — Если вдруг… — мама сделала паузу, собираясь с силами, — если меня не станет… — Соня невольно дёрнулась, сжав зубы, чтобы не закричать от пронзившей ее боли. — Не бойся. Ты слышишь? Не бойся. Ты… ты сильнее, чем ты думаешь. Гораздо сильнее. Сильнее… её. И если когда-нибудь… — мама снова перевела дух, её взгляд стал невероятно сосредоточенным, — если станет совсем невыносимо… если тьма захочет тебя поглотить… просто ищи свет. Любой. Понимаешь? Свет. В окне. В чьей-то улыбке. В книге. В звезде. В себе. Он всегда есть. Помни это.
Соня кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Слезы, наконец, прорвались и покатились по щекам, горячие и соленые. Она прижала мамину руку к своему мокрому лицу.
— Я найду тебя… — выдохнула она сквозь рыдания. — Обещаю, мамочка. Даже если ты… даже если ты станешь самой яркой звёздочкой на небе… я найду тебя. Всегда.
Мама смотрела на нее, и в ее глазах светилась бесконечная любовь и… покой. Как будто главное было сказано. Как будто она передала свою дочь под защиту чего-то большего. Она выдохнула. Долгий, тяжелый выдох, будто сбросивший невидимую ношу. Пальцы в Сониной руке дрогнули и… ослабли. Глаза медленно закрылись. Но улыбка… улыбка осталась. Легкая, едва заметная, но настоящая.
Соня поняла. Время вышло. Последняя песня спета. Последние слова сказаны. Мир вокруг потерял цвет и звук. Осталась только тишина и холод маминой руки в ее ладонях.
Она наклонилась и поцеловала маму в лоб. Тихо, благоговейно, как целуют святыню. Поцелуй был прощанием, тайной, которую уносило с собой ее детство. В нем была вся ее любовь, вся боль, вся благодарность и обещание: “Я буду искать свет. Я буду жить”.
Она встала. Подобрала с пола плюшевого зайца, крепко прижала его к груди. Еще один взгляд на мамино лицо, застывшее в странном спокойствии. Потом она повернулась и вышла из палаты. Мир больничных коридоров, резких запахов, чужих голосов и суетящихся людей обрушился на нее, но она шла сквозь него, как сквозь густой туман. Лестницы, охранники у выхода, яркий, режущий глаза свет дня за дверьми – все это проплывало мимо, не оставляя следа в ее сознании. Она несла в себе пустоту и одновременно – тот самый кусочек света, теплившийся в груди, как последний мамин подарок. Маленький, но нерушимый. Никто не обратил внимания на девочку с потухшим взглядом и старым зайцем, исчезающую в городском потоке. Никто не видел, какую бурю она уносила в душе и какой крошечный огонек надежды пыталась уберечь.
Дома ее ждало предчувствуемое. Буря разразилась мгновенно. Наталья стояла в дверях, опершись о косяк, как мрачная статуя. Ее лицо было искажено гневом и холодным презрением. В воздухе висело напряжение, густое, как смог.
— Где ты была? — голос Натальи был низким, опасным, как ворчание собаки перед броском.
Соня машинально потянулась снимать ботинки, избегая прямого взгляда. — В школе. У нас был дополнительный кружок по биологии. — Голос звучал глухо, отрешенно.
Наталья резко шагнула вперед. — Не ври мне! — она вонзила ногти в Сонино плечо, заставив ее вздрогнуть. — Твои волосы! Они воняют больницей! Этими проклятыми лекарствами! И куртка! — Наталья резким движением указала на висевшую в прихожей Сонину куртку. — Я нашла ее вчера вечером! На локте – пыль! Та самая, серая, липкая, как клей, что вечно на полу в коридорах этой проклятой больницы! Ты была у нее?! Опять?! — Каждое слово било, как хлыст.
Соня стояла, опустив голову, сжимая в кармане пальто лапку зайца. Молчание было ее единственной защитой.
— Ты что, не понимаешь?! — закричала Наталья, ее голос сорвался на визг. — Ты хочешь добить своего отца?! Он только-только начал приходить в себя! Начинать жить заново! А ты… ты снова тащишь его в эту пропасть! К ней! К ее тени! Ты эгоистка! Ты…
— Я хотела попрощаться, — вдруг прозвучал тихий, но отчетливый голос Сони. Она подняла голову. В ее глазах не было страха. Была пустота и… что-то еще. Что-то твердое. — Она умирает, Наталья. Я хотела попрощаться с мамой. Это мое право.
Наталья замерла, будто ее ударили. Потом ее лицо побагровело от ярости. — Твое право?! — она фыркнула. — Какие у тебя могут быть права?! Ты – ребенок! Ты ничего не понимаешь! А я… — она выпрямилась, стараясь выглядеть внушительно, — я теперь твоя мать! Я решаю, что тебе можно, а что нельзя! Я несу за тебя ответственность!
Слова “твоя мать” повисли в воздухе, как оскорбление. Соня почувствовала, как внутри что-то лопнуло. Горячая волна поднялась от самого сердца. Она посмотрела Наталье прямо в глаза – впервые за долгие месяцы.
— Нет, — прошептала она. Голос дрожал, но в нем звучала непоколебимая уверенность. — Ты… ты никогда не будешь моей мамой. Никогда.
Наступила мертвая тишина. Наталья остолбенела, будто не веря своим ушам. Потом, с животным рычанием, она взмахнула рукой. Резкий хлопок разорвал воздух. Пощечина обожгла Сонину щеку, заставив ее голову откинуться назад. Боль была острой, унизительной. В ушах зазвенело.
Но Соня не закричала. Не заплакала. Она медленно повернула голову обратно, посмотрела на Наталью своими огромными, вдруг постаревшими глазами. В них не было ни страха, ни ненависти. Была… тишина. Глубокая, бездонная, как океан перед штормом. Тишина, в которой гасли крики и растворялась боль. Тишина, которая приходит, когда внутри что-то ломается навсегда и собирается заново, но уже по-другому.
Наталья отшатнулась, увидев этот взгляд. Ее рука опустилась. В ее глазах мелькнуло что-то похожее на замешательство, даже на страх, но тут же погасло, уступив место привычной злобе.
С этого дня Соня исчезла. Не физически. Она приходила из школы, ела за общим столом под ледяным молчанием или колкими замечаниями Натальи, выполняла домашние обязанности. Но настоящая Соня – та, что смеялась, делилась впечатлениями, искала папиного взгляда – растворилась. Она ушла в себя. В крепость, построенную из книг, где герои становились ее друзьями и защитниками. В тайные тетради-дневники, исписанные мелким почерком, куда она выплескивала всю свою боль, тоску по маме и холодную ярость к Наталье. В пыльный мир под своей кроватью, где она пряталась с зайцем, перечитывая старые открытки от мамы и шепча ей о своем дне. Она перестала звать отца. Перестала ждать от него защиты или просто теплого слова. Потому что он смотрел сквозь нее. Буквально. Его взгляд скользил по ней, как по пустому месту, стеклянный и отстраненный. Он был тенью, ходячей раной, и Наталья умело этим пользовалась, изолируя Соню все больше.
— Ты не моя дочь, — прошипела как-то Наталья, преграждая ей путь в комнату. Она стояла, заслонив дверной проем, как злобный страж. — Ты – ее тень. Ее призрак в этом доме. И я вытру ее отсюда. Вымету. Как пыль. Ты и есть эта пыль.
Прошло два бесконечных месяца. Два месяца тихих слез в подушку, двух месяцев ожидания и безысходности. Маму похоронили тихо, почти тайно. Без панихиды, без прощальных слов, без толпы знакомых. Только гроб, могила и горстка земли. Наталья не пустила Соню на кладбище.
— Это тебе не нужно, — заявила она безапелляционно, запирая Соню в комнате в тот роковой день. — Это только травмирует твою неокрепшую психику. Ты же девочка. Тебе надо учиться. Радоваться жизни. Общаться со сверстниками. А не ходить по кладбищам и носить траур. Забудь ее. Живи настоящим.
За дверью Соня слышала, как хлопнула входная дверь. Как завелся папина машина. Как они уехали хоронить ее маму. Без нее. Она прижалась лбом к холодному стеклу окна, глядя, как их машина скрывается за поворотом. В ее глазах не было слез. Была ледяная решимость.
— Я приду, мама, — прошептала она в стекло. — Обещаю. Я найду тебя. Однажды.
И она сдержала слово. В ночь перед своим тринадцатым днём рождения, когда в квартире воцарилась тишина, а Наталья и отец давно спали, Соня осторожно встала с кровати. Она была готова. В старом рюкзаке лежали фонарик, бутылка воды, кусок хлеба и, конечно, плюшевый заяц. Она знала, что Наталья проверяет ее комнату по утрам, поэтому действовала бесшумно, как призрак. Окно в кухне, выходившее на пожарную лестницу, давно плохо закрывалось. Через него она и выскользнула в прохладную ночь.
Город спал. Улицы были пустынны и освещены тусклыми фонарями. Соня шла быстро, почти бежала, подгоняемая страхом быть пойманной и невыносимой тоской. Кладбище находилось на окраине. Дорога заняла больше часа. Высокие железные ворота были закрыты, но в одном месте ограда была частично разрушена. Соня протиснулась в проем.
Внутри царила жутковатая тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев да далеким завыванием поезда. Тени от надгробий казались живыми и враждебными. Соня включила фонарик. Его луч выхватывал из темноты мокрые от росы плиты, запущенные могилы, буйно разросшиеся сорняки. Она искала почти на ощупь, по смутным воспоминаниям с того единственного раза, когда отец привозил ее сюда к могиле бабушки несколько лет назад. Она знала только, что новый участок – в глубине, слева от центральной аллеи.
Ноги подкашивались от усталости и страха. Она боялась темноты, боялась тишины, боялась, что не найдет. Но сильнее страха было желание – встать рядом с мамой. Хотя бы на ее могиле. Она шарила лучом фонарика по табличкам, вчитываясь в полустертые имена и даты. Минуты тянулись, как часы. Отчаяние начало подступать, холодными волнами. И вдруг… луч скользнул по знакомому лицу на фотокерамике. Молодое, улыбающееся, полное жизни. Мамино лицо. А ниже – имя. Родное. Любимое. Мама. Даты рождения и смерти. Короткая черточка между ними – вся ее жизнь.
Соня замерла. Потом медленно подошла и опустилась на колени перед холодным камнем. Трава была мокрой, холод проникал сквозь джинсы, но она не чувствовала этого.
— Я здесь, мамочка… — ее шепот разорвал кладбищенскую тишину, звучную, как колокольчик. — Я обещала. Я держу слово. С днем рождения меня… — голос дрогнул. Ей исполнилось тринадцать. Без мамы.
Она сняла рюкзак, достала зайца и посадила его у подножия памятника, прислонив к камню.
— Ему тоже тяжело без тебя, — сказала Соня, поглаживая потрепанное ухо игрушки. — Мы оба… очень скучаем.
Она сидела так, прижавшись лбом к холодному камню, шепча маме все, что накопилось за эти два месяца: о злобе Натальи, о равнодушии отца, о своей тоске, о страхах, о том, что она пытается “искать свет”, как мама велела, но это так трудно. Она говорила и говорила, пока не почувствовала, что замерзла до костей и первые птицы начали перекликаться в предрассветном сумраке.
Пора было уходить. Наталья проснется, обнаружит ее отсутствие – и тогда конец. Соня встала, отряхнулась. Взяла зайца. И вдруг ее взгляд упал на траву, чуть в стороне от могильного холмика. Там, среди мокрых травинок, что-то блеснуло тускло в свете фонарика. Маленький, плотно свернутый пакетик из прозрачной пленки, придавленный к земле камешком. Соня нагнулась и подняла его. Внутри, защищенный от сырости, лежал сложенный листок бумаги, завернутый еще и в газету.
Сердце Сони бешено заколотилось. Она дрожащими руками развернула пакетик, потом газету. И наконец, в ее ладони оказался листок из тетради в клеточку. Она узнала почерк. Мамин. Аккуратный, чуть наклонный, знакомый до боли.
Она направила луч фонарика на бумагу.
*”Сонечка моя родная, Солнышко!*
*Если ты держишь это письмо в руках – значит, ты нашла меня. Значит, я угадала. Знаю, что ты найдешь. Ты же моя умница, моя сильная девчонка.*
*Прости меня, родная, за всё. За то, что оставляю тебя одну в этом мире. За то, что не успела сказать столько важного, столько нужного. За боль, которую тебе придется пережить.*
*Главное – помни: ЖИВИ. Живи полной жизнью. Дыши полной грудью. Не бойся ошибаться. Не бойся падать – главное, находи в себе силы подняться. Не бойся любить. Люби сильно, преданно, без оглядки. Любовь – это самый сильный свет. Не бойся быть собой. Никогда не предавай себя, свою душу, свои мечты. Ты уникальна и прекрасна такой, какая ты есть. Не позволяй никому погасить твой внутренний огонек.*
*И помни мой наказ: ИЩИ СВЕТ. Всегда. В каждом дне. В каждом человеке. В каждом маленьком чуде. Он есть. Даже в самой густой тьме всегда есть лучик. Доверяй ему. Иди за ним. Он приведет тебя к радости, к счастью, к твоему настоящему пути.*
*Я люблю тебя больше жизни, моя девочка. Больше солнца, больше звезд, больше всего на свете. Эта любовь – вечна. Я всегда с тобой. В твоем сердце. В твоей памяти. В твоей улыбке. В твоем смехе. В твоих слезах. Я – часть тебя.*
*Будь счастлива, моя Звездочка. Это самое главное. Твое счастье – мой свет.*
*Целую крепко-крепко.*
*Твоя Мама.”*
Соня прижала письмо к груди, к самому сердцу. Бумага казалась теплой, живой. Она плакала. Горько, безутешно, но эти слезы были другими. В них была боль, но не безысходность. Была тоска, но и невероятная сила. В тот момент, в предрассветном сумраке кладбища, стоя у маминой могилы с ее письмом в руке, Соня поняла. Мама не ушла. Она растворилась в мире. В шелесте листьев над головой. В прохладном ветерке, обдувающем лицо. В первых лучах солнца, пробивающихся из-за горизонта. В каждой звезде, которая еще не погасла на светлеющем небе. В каждой песне, которая звучала и будет звучать в ее душе. Мама была везде. Она была самой Жизнью. И главный мамин подарок – это она сама. Ее жизнь. Ее будущее.
Прошли годы. Длинные, трудные, наполненные борьбой. Соня прожила с отцом и Натальей до шестнадцати лет. Это были годы холодной войны, молчаливого противостояния, унизительных придирок и попыток Натальи полностью подчинить ее волю. Но Соня держалась. Она выросла. Выросла внутренне. Письмо мамы и плюшевый заяц были ее талисманами. Она училась. Училась отлично, зарывшись в книги, видя в учебе свой выход, свой свет. Она “искала свет” в дружбе с одноклассницей Ирой, в доброте учительницы литературы, в музыке, в поэзии. В шестнадцать она подала документы в колледж в другом городе и уехала. В общежитие. В тесноту, в быт, но зато – в свободу. Наталья не сопротивлялась. Отец вздохнул с облегчением.
Соня выбрала медицину. Педиатрию. Потому что знала – мама умерла не просто так. Ее боль, ее уход не должны быть напрасны. Если она, Соня, сможет хоть одной маме подарить больше времени с ее ребенком, хоть одного ребенка вернуть к здоровой, счастливой жизни – это и будет ее светом. Ее способом отблагодарить маму, продолжить ее любовь в этом мире. Училась она самозабвенно, с упорством, поражавшим преподавателей. Работала санитаркой, медсестрой, чтобы оплачивать учебу и скудную жизнь. Было тяжело. Очень. Но письмо мамы, зачитанное до дыр, всегда было с ней. “Ищи свет. Живи. Не бойся”.
Отношения с отцом и Натальей были формальными. Редкие, вымученные телефонные звонки на праздники. Письма от Натальи – дежурные, полные фальшивой заботы и упреков в невнимании. Отец отмалчивался. Они так и остались в своем замкнутом, холодном мирке, не поняв и не пытаясь понять, какую дочь они потеряли. Вернее, отвергли.
Но судьба, как часто бывает, сделала неожиданный виток. Однажды, когда Соня уже работала врачом в детской больнице, ей позвонил отец. Голос его был чужим, растерянным.
— Соня… Это… Наталья. С ней… плохо. Инсульт. Она в больнице… в реанимации. Не знаю… Говорит, хочет тебя видеть. Перед… Перед…
Он не договорил. Соня молчала. Внутри бушевали противоречивые чувства: давняя боль, обида, гнев… и что-то еще. Что-то похожее на… жалость? Или просто человеческое участие? Она не дала отцу никаких обещаний, но через два дня была в родном городе, стояла у дверей палаты интенсивной терапии.
Наталья лежала, опутанная трубками и проводами, подключенная к мониторам. Она была неузнаваема. Лицо перекошено, половина тела неподвижна. Глаза, когда она их открыла и увидела Соню, наполнились слезами. В них был ужас, беспомощность и… мольба. Она пыталась что-то сказать, но из перекошенного рта вырывались только нечленораздельные звуки. Слезы катились по щекам.
Соня подошла к кровати. Вид страдающей, беспомощной женщины, которая когда-то была источником ее страданий, вызвал странную смесь чувств. Она взяла Натальину руку – ту самую, что когда-то поднялась на нее. Рука была холодной, безжизненной.
— Ты причиняла мне боль, Наталья, — тихо сказала Соня, глядя ей прямо в глаза. — Много боли. Физической и душевной. Ты пыталась сломать меня. Отнять у меня память о маме. — Она сделала паузу. Наталья смотрела на нее, не отрываясь, и в ее глазах был только страх и ожидание удара. — Но я… — Соня глубоко вдохнула, — я прощаю тебя.
Она сказала это не потому, что забыла. Не потому, что боль исчезла. А потому, что поняла: ненависть и обида – это цепи. Прощая, она освобождала прежде всего себя. Она отпускала прошлое. Свет, который она так упорно искала, не мог гореть ярко, отравленный ядом непрощения. Она держала Натальину руку. Так же крепко, с таким же молчаливым участием, как когда-то мама держала ее руку в больничной палате. Держала, пока Наталья не уснула, измученная и, возможно, впервые за долгие годы, нашедшая какой-то жалкий покой.
Вечером того же дня Соня вернулась в свою съемную квартиру. Она подошла к старому книжному шкафу и достала с верхней полки коробку. В ней, бережно завернутые в ткань, лежали два бесценных сокровища: потертый плюшевый заяц и пожелтевшее, но аккуратно расправленное письмо. Она достала письмо, подошла к окну. За окном разгорались первые звезды в темнеющем небе большого города.
— Я ищу свет, мамочка, — прошептала Соня, глядя в бескрайнюю высь. — Каждый день. В улыбках моих маленьких пациентов. В благодарных глазах их родителей. В первых шагах ребенка после болезни. В рассвете над городом. В добром слове коллеги. В тишине вечера с книгой. И теперь я знаю… — Голос ее окреп, стал уверенным и теплым. — Теперь я знаю наверняка – он всегда был во мне. Ты оставила его там. Этот свет – твоя любовь. Он не гаснет. Никогда.
И вдруг… в тишине комнаты, будто из самого воздуха, прозвучали первые ноты. Знакомые, пронзительные. Песня. Та самая. Про журавлей. Соня вздрогнула. Мурашки пробежали по коже. Она оглянулась – в комнате никого не было. Радио было выключено.
Но звуки не исчезали. Они лились тихо, чисто, как колокольчики. И Соня поняла. Это звучало внутри. В ее душе. В ее памяти. Мамин голос сливался с ее собственным.
Она не испугалась. Она закрыла глаза. И запела. Сначала шёпотом, как тогда, в больничной палате. Потом громче. Ее голос, взрослый, чистый, сильный, подхватил мелодию и понес ее ввысь, к звездам. Она пела про белых журавлей, про память, про любовь, которая сильнее смерти, про свет, который ведет сквозь любую тьму.
Она пела. Твёрдо. Громко. Свободно. Как человек, нашедший свой путь и несущий в себе неугасимый огонек. Огонек, зажженный когда-то в маленькой больничной палате словами уходящей мамы: “Солнце моё…”
А высоко-высоко в небе, среди мириад мерцающих точек, одна звезда вдруг вспыхнула ярче других. Ярко и радостно. Как подмигивание. Как знак. Как вечное “Я здесь”
