:
Жизнь Любит Правильные Решения
Под самый канун Нового года в нашу палату патологии беременности, где мы, четверо «фиф» – юных, начитавшихся форумов и статей и потому мнивших себя едва ли не гуру акушерства, – привезли новую соседку. Первый же взгляд на нее сказал нам: Света – не такая.
Ей было явно за сорок. Лицо, изрезанное морщинами, казалось, хранило отпечаток не столько лет, сколько какой-то въевшейся, постоянной усталости. Глаза, цвета вылинявшего ситца, смотрели куда-то внутрь себя, не замечая сразу нашего любопытного разглядывания. А плечи… Плечи были словно придавлены невидимым грузом, согнуты под тяжестью забот, нам неведомых. Она молча, осторожно опустилась на свободную койку, поставив у ног пустой, смятый полиэтиленовый пакет, и закрыла лицо крупными, узловатыми от работы руками. В палате повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь тиканьем часов и привычными для отделения звуками – шагами санитарок за дверью, приглушенным голосом из динамика, доносящимся из коридора.
Мы, городские недотроги, воспитанные в относительном тепле и достатке, конечно, теоретически знали, что где-то существует «другая жизнь». Читали статьи про депрессивные регионы, смотрели сочувствующие репортажи. Но беременность и… хлев? Эти понятия в наших гладеньких, налакированных реальностью головах не стыковались никак. А именно оттуда, из этого самого хлева, ее и привезли. Как выяснилось позже, Свете стало дурно, резкая боль пронзила низ живота, когда она разгребала заледеневший навоз. Добравшись, стиснув зубы, до Фельдшерско-акушерского пункта в соседнем райцентре, она попала прямиком на «скорую» – без вещей, без сменной одежды, в том, в чем была: в старом ватнике и стоптанных сапогах. В приемном отделении нашей больницы кастелянша, цокнув языком и брезгливо поморщившись, выдала ей казенный, видавший виды халат советского образца, грубый и выцветший до серости, и сухо бросила: «Кормить будут с завтрашнего дня. Палата 410. Там свободная койка».
Мы переглянулись. Молчание длилось недолго. Почти синхронно полезли в тумбочки, сумки, пакеты с вчерашними и сегодняшними передачками. Йогурты в ярких упаковках, творожки с фруктовыми наполнителями, круассаны в целлофане, булочки с маком и корицей, шоколадки, печенье – все это быстро образовало небольшую, но впечатляющую гору на тумбочке у ее кровати.
– Кушайте, пожалуйста! – защебетала первая опомнившаяся Катя. – Вам же сейчас нужно за двоих! Силы нужны!
Света растерянно смотрела на это городское изобилие, смущенно отводила глаза, краснела, теребила край казенного халата.
– Да что вы, девоньки… Не надо… Спасибо… Очень спасибо… Я чайку попью, и ладно…
Она все же взяла один йогурт, осторожно, как что-то хрупкое и очень дорогое, долго разглядывая этикетку. Потом еще один… А потом, под вечер, когда палата погрузилась в полумрак предночного дежурного света, и только тусклый ночник отбрасывал слабые тени на стены, она начала рассказывать. Тихо, с долгими паузами, словно подбирая слова или силы, чтобы их произнести. Словно этот полумрак дал ей необходимое укрытие.
Ей 44 года. Двое взрослых детей. Сын – в армии, где-то на самом краю света, на Дальнем Востоке. Дочь вышла замуж в прошлом году, уехала с мужем-сварщиком в областной центр, на заработки. Муж… Муж, отец ее детей, спился давно. Последние годы – пропащий человек, неизвестно где и с кем болтается. А беременна она теперь… от Николаевича. Главный агроном всего района. Уважаемый человек, солидный. Ему за пятьдесят. Он благополучно женат, дети взрослые, свои семьи. «Все как-то так случилось, – шептала Света, глядя в белую стену напротив, но видя, наверное, совсем другие картины. – Никто и не понял как. Да и я сама… Поначалу и слова доброго, помощи… Потом… ну, видимо, засмотрелся… А я… дура… поверила, что хоть кому-то нужна…»
Осудили все, у кого был язык. Сельская молва – острая, беспощадная и вездесущая. Подружки молодости, те, что остались в деревне, злорадствовали открыто или за спиной: «Ага, Светка, дождалась своего счастья! На агронома замахнулась! Барыней захотела стать!» Родня – братья, сестры – словно отрезали. Избегали, отворачивались на улице, перестали звонить. Дети… Дети просто молчали. Сын, когда узнал по телефону, коротко буркнул: «Ну, мам… Сам-то он что?» – и быстренько сменил тему на службу. Дочь прислала сухое сообщение: «Как рожать будешь – позвони. Если что». И все.
Поддержал ее, по ее же словам, только один человек на всем белом свете. Бывшая свекровь, Валентина Николаевна. Одинокая пенсионерка, бывшая учительница биологии. Женщине, как говорила Света, просто не везло в мужчинах: сначала спился и ушел к другой муж, потом – по его стопам пошел ее сын, бывший муж Светы. Внуки выросли, живут своей жизнью, навещают бабушку от случая к случаю. И осталась у Валентины Николаевны… Света. «Хорошая, работящая, незлая, – передавала ее слова Светлана, и в голосе ее впервые пробились теплые нотки. – Не гонит, не попрекает.
Приходит по субботам, как на работу. Полы намывает до блеска, в магазин сходит, продуктов принесет, приготовит суп на три дня, пельменей налепит, пирожков… Она одна меня не бросила. Одна… Как родная. Говорит: «Дитя, не убивайся. Ребеночек – он всегда благодать. А люди… люди злы от глупости своей»».
Мы слушали, затаив дыхание. Наши собственные, еще утром казавшиеся важными, «проблемы» – капризы молодых мужей, не купивших именно тот, разрекламированный крем от растяжек, или споры о том, какое имя звучит «благороднее» – вдруг показались жалким, инфантильным выпендрежем. Суетой песчинки. А перед нами разверзлась настоящая Жизнь. Грубая, местами жестокая, несправедливая, как удар обухом.
Но в этой жизни Света, несмотря на всю усталость, горечь и унижение, держалась с потрясающим, тихим, немым достоинством. Она не рыдала, не заламывала руки, не просила жалости. Она просто рассказывала. Как есть. Без прикрас, но и без озлобления. Как будто смирившись, но в этом смирении была какая-то невероятная внутренняя сила.
А потом, уже поздно вечером, когда мы начали дремать под мерное гудение больничных систем, дверь палаты тихо открылась. На пороге, озаренная светом из коридора, стояла Людмила Арсентьевна. Легенда больницы. Хирург-гинеколог с опытом, казалось, равным возрасту самой медицины, работавшая на полставки. Ее видели редко, она оперировала в основном сложные случаи, вела закрытые консультации, появлялась как призрак, но ее авторитет был непререкаем.
Говорили, ей давно перевалило за семьдесят, но на пенсию ее просто не отпускали – слишком ценный, уникальный специалист, с золотыми руками, зорким, рентгеновским взглядом и почти мистической врачебной интуицией, спасавшей, казалось, безнадежных. Мы, первородки, побаивались ее строгого вида, проницательных глаз и лаконичных, точных как скальпель, вопросов.
Людмила Арсентьевна молча, без лишних слов, подошла к кровати Светы. Та замерла, глаза широко открылись от немого страха – видимо, ожидая очередного укора, холодного осмотра или безразличной констатации фактов. Врач села на край кровати, не спеша, с непривычной для нее мягкостью.
– Ну-ка, Светлана Леонидовна, давайте познакомимся поближе и посмотрим на вашего будущего богатыря, – сказала она неожиданно теплым, низким, грудным голосом, который никак не вязался с ее суховатой внешностью.
Она внимательно послушала сердцебиение плода своим старомодным, отполированным временем деревянным стетоскопом, аккуратно, но уверенно пропальпировала живот, проверила отеки на ногах. Лицо ее было сосредоточенным, но не суровым. Потом она отложила стетоскоп и… неожиданно положила свою тонкую, с синими прожилками вен, но удивительно мягкую руку Свете на голову, ласково погладила по коротко остриженным, скрытым под косынкой волосам.
– Вы такая красивая женщина, Светлана Леонидовна, – сказала Людмила Арсентьевна тихо, но так отчетливо, что слышала вся замершая палата. – И вы такая умница. Большая умница. И сильная.
Света замерла, словно окаменев, не веря своим ушам. Она медленно, как в замедленной съемке, подняла глаза на врача, потом оглянулась на нас, вопросительно, растерянно: «Это – мне? Эта красота и эта умница?»
– У вас прекрасная беременность, – продолжала Людмила Арсентьевна, глядя Свете прямо в глаза, без тени сомнения или снисходительности. – Тонус, который вас беспокоил, сняли отлично. Давление стабилизировали. Все показатели – в полной норме. Через недельку, думаю, родите сами, легко, без осложнений. Сыночек у вас – крепыш, грамм 3100-3200, не больше. Чувствуется славный, умный мальчуган будет. А вы… – врач улыбнулась едва заметно, но искренне, и в глазах ее мелькнуло что-то отеческое, – вы расцветете после родов, Светлана Леонидовна. Поверьте старому врачу. Вы большая молодчина, что решились, что не испугались, что поверили в этого малыша. Это ваше счастье. Ваше личное, огромное, ни с чем не сравнимое счастье. И оно вас ждет.
Мы, четверо, затаив дыхание, уставились сначала на Людмилу Арсентьевну, потом на Свету. По лицу нашей соседки текли слезы, но она не всхлипывала, не рыдала, а лишь пыталась смахнуть их тыльной стороной ладони, смущенно
отворачиваясь, словно стыдясь этой слабости. Казалось, эти простые, но такие точные и теплые слова, как живительный дождь после засухи, смывали с нее слой многолетней пыли, грязи, усталости и унижения. Прямая спина распрямилась еще больше, взгляд прояснился.
– А теперь, девушки, – повернулась к нам Людмила Арсентьевна, и в ее обычно строгих глазах светилась редкая, почти материнская доброта, – вам важное и приятное задание. Поддерживать нашу Светлану Леонидовну. Веселить, радовать, отвлекать от ненужных мыслей и главное – помочь выбрать имя сыну! Ведь не выбрала еще?
Света, все еще смахивая влагу с ресниц, отрицательно качнула головой. Нет, не выбрала. Не до того было. Да и не верилось как-то, что это важно – ей.
– И не волнуйтесь вы так, – снова обратилась к ней врач, беря ее крупную, работящую руку в свои тонкие, но сильные пальцы. – Пришло ваше время, Светлана. Ваше время. Вы будете молодой мамой – полной сил, с умным и добрым сыном, который раскрасит вашу жизнь заново всеми цветами радуги. Вся та грязь, что летела в вас из чужих уст, – она не долетела. Отскакивает. Забудьте про нее. Как про дурной сон. А мужчина… Мужчина в вашей жизни появится. Обязательно. И очень скоро. У вас уже есть опора – и в сыне, и в тех, кто вас по-настоящему ценит и любит, как Валентина Николаевна. Все у вас будет хорошо. Все правда будет хорошо. Обещаю вам это как врач и как женщина, повидавшая многое.
Когда Людмила Арсентьевна ушла, в палате еще долго висела тишина, наполненная каким-то новым, светлым, почти осязаемым чувством надежды. Света сидела, смотря перед собой куда-то в пространство, и на ее губах играла неуловимая, почти детская, робкая улыбка. А мы переглядывались, понимая, что стали свидетелями маленького чуда – не медицинского, а человеческого. Преображения.
На следующий день после обеда, когда мы уже начали обсуждать возможные имена для мальчика (Степан? Мирон? Лев?), в палату вошла медсестра Наташа, сгибаясь под тяжестью огромного, туго набитого, гремящего чем-то внутри пакета.
– Светлане Леонидовне передачка! – объявила она, с трудом ставя тяжелую ношу на тумбочку. – От Валентины Николаевны. Велела сказать, что «с пылу с жару».
Мы столпились вокруг. Света с непривычным уже трепетом, а не со смущением, развязала веревочки, стягивающие пакет. И оттуда пахнуло таким родным, таким невероятно вкусным, согревающим душу запахом домашнего тепла и заботы! В пакете аккуратно, как драгоценности, стояли старые, но выскобленные до зеркального блеска эмалированные судочки с синими каемочками. Под крышками, завернутые в чистые льняные полотенца, нас ждало настоящее пиршество: стопка пышных, румяных, с ажурными краями блинов с творожной начинкой; аккуратные горки хрустящих драников с поджаристой корочкой; толстые, аппетитные кругляши жареной домашней печеночной колбаски, от которой так и веяло душистым перцем; и целая охапка пышных, еще теплых, явно только что из печки сырников, посыпанных сахарной пудрой. Бывшая свекровь расстаралась на славу, вложив в эту передачку всю свою любовь и беспокойство.
Мы устроили настоящий, шумный пир. Разложили угощение на расстеленной чистой газетке (больничной санитарной!), достали пластиковые вилки, одноразовые тарелочки и принялись уплетать это райское, простое, но такое душевное блюдо.
И вот тогда мы по-настоящему, впервые, разглядели Свету. Настоящую. Щеки ее порозовели от непривычного внимания и, может быть, от вкусной еды, глаза… Господи, какие у нее были глаза! Мы раньше и не замечали, слишком занятые своими мыслями и ее историей. Цвета васильков, но не полевых, блеклых, а каких-то особенно ярких, глубоких, излучающих чистый, добрый, мудрый свет. Она сняла свою невзрачную косынку-«гулю», которой прикрывала волосы, и мы ахнули в один голос. Волосы! Густые, пышные, красивого пшеничного цвета, без единой седой пряди, ниспадающие на плечи мягкими, блестящими волнами. Очень похоже на молодую Людмилу Чурсину в ее лучшие роли. «Действительно красивая женщина…» – прошептала Маша, и мы все молча кивнули, наконец-то увидев ее.
Света, сияя, тут же позвонила Валентине Николаевне. Голос ее звенел, как первый весенний ручеек.
– Валентина Николаевна! Родная! Спасибо вам огромное! Такое наготовили! Девчонки мои, скажите тете Вале спасибо!
Мы дружно, наперебой, начали кричать в трубку, перебивая друг друга:
– Очень вкусно! Объедение! Спасибо огромное! Вы волшебница кулинарная!
В трубке слышалось смущенное, но довольное аханье, покашливание и голос Валентины Николаевны: «Да ну, девоньки, что вы… Обычная стряпня… Главное, чтоб Светочке полезно было!» Света смеялась, ее глаза сияли тем самым васильковым светом, а в них отражалось солнце, залившее палату.
– И, Валентина Николаевна, я… я имя выбрала! – вдруг выпалила она, переполненная чувствами. – Герман! Будем Германа звать! Как вам? Серьезное имя, мужественное… И красивое…
Одобрительный, теплый гул в трубке был самым лучшим ответом. В палату через высокое, пыльное больничное окно лился широкий поток зимнего солнца. Оно заливало светом белые кровати, серые тумбочки, наши лица, сияющее лицо Светы и эту простую, такую щедрую, наполненную любовью еду. Солнце было вопреки морозной зиме за окном, вопреки серым больничным стенам, вопреки всей той непростой, колючей жизни, что была у Светы за плечами. Оно светило именно сейчас, именно здесь, озаряя все вокруг теплом, надеждой и какой-то новой, только что родившейся уверенностью.
Вечером Свету вызвали на контрольное УЗИ в старый корпус. Она ушла, еще раз поблагодарив нас за компанию и веселье, и вернулась… преображенной еще больше. Глаза горели, как два синих факела, на щеках горел румянец, походка стала легче.
– Девчонки, – начала она, едва переступив порог, не скрывая волнения, – представляете, кого я встретила? Костю! Костю Сидорова! Мы с ним в одном классе учились, в одной деревне! Не виделись… лет двадцать, наверное!
Оказалось, в длинном, полутемном коридоре старого хирургического корпуса она буквально столкнулась нос к носу с крепким мужчиной в рабочей спецовке. Узнали друг друга сразу, хотя время и наложило свой отпечаток. Оказалось, он навещал родного брата после сложной операции на желудке. Разговорились, стоя у окна, за которым уже сгущались зимние сумерки. Вспомнили школу, учителей, общих знакомых. Рассказали вкратце, как сложилась жизнь. Костя, по словам Светы, слушал внимательно, не перебивая, кивал. А когда речь зашла о предстоящей выписке после Нового года и о малыше, он вдруг спросил:
– А встречать-то кто тебя будет? Валентина Николаевна? Она ведь в годах… Так вы на такси из района разоритесь, да и старушке трястись по ухабам – тяжело. Давай я приеду. Я как раз в том месяце «Логана» нового взял, благо дело. Вот и выгуляем его празднично. Я в отпуске сейчас, дела нет. Да и вообще… – Костя, по словам Светы, слегка смутился, заерзал, но продолжил твердо, глядя ей в глаза: – Мужик должен ребенка принимать. Это правильно. Так положено. Только напиши мне эсэмэской, что врачам купить в благодарность. Им тоже коньяк полагается? Или этим городским нужно поделикатнее, фрукты какие, корзину? Я не в курсе… Ты подскажи.
До Нового года оставалось всего два дня. За окнами нашего больничного городка, укрытого белым покрывалом, тихо падал новый снег. Крупные, пушистые хлопья лениво кружились в свете фонарей, ложились на расчищенные дорожки, крыши машин, ветви голых лип, превращая знакомый пейзаж в тихую, чистую сказку. Мы смотрели на эту зимнюю благодать через толстое стекло с наглухо забитыми на зиму форточками. И вдруг Маша, прильнувшая к окну, ахнула:
– Смотрите! Вон же Света! И… это он? Костя?
У маленького, освещенного изнутри киоска «Выпечка-Кофе» напротив нашего корпуса, где продавали сдобные булочки и терпкий больничный кофе, стояли двое. Света в своем казенном халате, накинутом поверх домашней вязаной кофты, и мужчина в темной, добротной куртке и теплой шапке-ушанке. Они о чем-то оживленно разговаривали, жестикулируя. Потом мужчина что-то сказал продавщице, та кивнула, и через минуту он передавал Свете целый большой, набитый булками, бумажный пакет, от которого шел пар. Она взяла пакет, что-то сказала, улыбнулась во весь рот своей новой, освобожденной улыбкой. И вдруг повернулась в сторону нашего окна на четвертом этаже. Увидела нас, прижавшихся к стеклу, как воробушки. И широко, радостно, совсем по-деревенски размашисто, помахала рукой. Как будто делилась с нами не булками, а кусочком своего неожиданного, такого хрупкого и такого важного, только что родившегося счастья.
Мужчина рядом с ней тоже повернул голову, увидел нас в окне, смущенно улыбнулся и коротко кивнул. Потом они пошли вместе по заснеженной дорожке обратно к нашему корпусу, неся тот самый теплый пакет. Снег валил все гуще и гуще, заволакивая их силуэты белой пеленой, но мы еще долго смотрели им вслед. В палате было тихо. Катя, самая романтичная из нас, тихо, но очень отчетливо выдохнула то, что чувствовали мы все, глядя на эту пару, растворяющуюся в снежной метели и вечерних огнях:
– Жизнь… Она ведь любит правильные решения. Любит и награждает за них. Пусть даже поздно. Пусть не так, как мы ожидаем. Пусть через боль и непонимание. Но – награждает. Обязательно.
Мы верили в это. Верили за Свету. И за себя. Заново.
